— Пока что он жив.

— А сколько это продлится? День? Два? Неделю? Говорят, он не ест и валяется, как колода, без чувств. Чем же он жив? Твоими молитвами? — Пентакоста, тряхнув головой, опустила глаза, вновь принимая сочувственный вид. — Но я тебя понимаю. Как и все, кого трогают страдания ближних. У тебя ведь нет никого, кроме едва живого чужака, и тебе волей-неволей приходится цепляться за эту соломинку. Прекрасно! Возьми от него все, что сможешь, я не собираюсь тебя упрекать. Но поимей сострадание и к моей участи. Не запрещай мне общаться с людьми, чьи намерения честны, а достоинства очевидны. Я знаю, ты это делаешь лишь потому…

— Довольно, — отрезала Ранегунда. — Ты замужняя женщина, и тебе не подобает иметь ухажеров. — Предупреждая протест Пентакосты, она скороговоркой произнесла: — Своим поведением ты позоришь своего мужа, и дело совсем не в том, что он мой брат. Ты живешь в крепости, которая вверена мне, и я отвечаю за все, что здесь происходит. И не корми меня баснями о своем благородном отце: он отнюдь не является образцом добродетели, даже если хотя бы половина слухов о нем справедлива.

Пентакоста подняла голову.

— Ты слишком мнительна, Ранегунда, — с презрением в голосе сказала она, — в чем, безусловно, повинно твое одиночество. Я пока еще не сделала ничего из того, что могло бы опозорить моего мужа или тебя. Спроси у моих служанок, если не веришь. — Она приблизилась к узенькому окну и посмотрела на море. — Тут это попросту невозможно! — вырвалось вдруг у нее.

Ранегунде мучительно захотелось ответить ей резкостью, но она сдержала себя и спокойно произнесла:

— Во имя моего брата, все еще приходящегося тебе супругом, не навлекай на нас дьявола. Примирись со своей долей и молись об обретении мудрости.

— Кому молиться? Христу? — гневно спросила невестка. — Лишившему меня мужа?

— Ну, в таком случае молись кому хочешь, — устало ответила Ранегунда и шагнула к выходу в коридор. — Я пришлю к тебе твоих горничных.

— О, повелительница, сколь ты добра! Особенно к узницам и умирающим, — с сарказмом произнесла Пентакоста.

И вновь Ранегунда не дала себе воли.

— Я буду поступать так, как мне велит долг, даже если тебе это не по вкусу, — сказала она и поспешила уйти, чтобы не выслушивать новые колкости.

На душе у нее скребли кошки, ибо, как это ни горестно, приходилось признать, что нападки невестки были отнюдь не беспочвенны. Ее повышенное внимание к незнакомцу явно выходило за рамки приличий, и об этом наверняка уже шли по углам шепотки. Но Ранегунда быстро оставила грустные мысли: у нее и без них хватало забот. Она поспешно пересекла мощенный каменными плитами двор, направляясь к башне, удаленной от моря, и приостановилась только у кухонь, чтобы дать дозволение поварам зарезать назавтра двух коз.

Дага и Геновефа чесали лен. Вместе с женами офицеров, обсуждавшими поведение своих отпрысков и грядущую зиму. Все полагали, что она будет много суровее, чем обычно. На то указывали приметы, сулившие и другие несчастья, отчего многим делалось не по себе. Две женщины были беременны: одна светилась здоровьем, другая имела весьма болезненный вид.

— Вас ждет ваша госпожа, — без каких-либо церемоний обратилась Ранегунда к служанкам. — Она в прядильне.

Геновефа вздохнула и отложила кудель, но вздорная по характеру Дага не преминула заметить:

— Я еще не закончила здесь свой урок.

Ранегунда нахмурилась. Дерзости ей надоели.

— Она вас ожидает. Не подобает ей прясть в одиночестве.

— Прясть? — повторила язвительно Дага и встала, с намеренным тщанием отряхивая свой фартук.