— Я представляю. В отличие от сарацин, английский король не зашивает неверную любовницу в мешок и не выбрасывает ее в море с утеса, но все же может быть не добрее.

   — А она никогда не боялась за себя.

   — За тебя тогда?

   Леон удалось сделать кивок и выдавить улыбку, которая была и болезненной, и причудливой.

   — За отца ее ребенка.

   Это было выше понимания, улыбающаяся двуличность женщин, подумал Рэнд. Он играл роль хозяина для мадемуазель Жюльет шесть недель или больше, сидел с ней за своим столом, разговаривал с ней долгими вечерами, пока она сидела и шила маленькую одежду. Он прошел с ней ее первые родовые муки и стоял рядом с ней, пока она не родила дочь. Ни разу за все это время она не проронила ни слова, указывающее на то, что ребенок, которого она носит, не приплод короля.

   — Ты думаешь, Генрих раскрыл обман и расправился с ней?

   — Я не знаю. Я не могу выяснить, не могу найти ее, и это сводит меня с ума.

   Это правда. Рэнд мог представить, как бы он чувствовал себя, если бы это Изабель... Он резко осадил себя, прежде чем закончить мысль.

   — На что вы с Жюльет рассчитывали, — спросил он с напряженным терпением, — на хорошее жалованье, на которое можно жить, пока вы бы продолжали любовную связь? Или ты собирался прийти и забрать ее?

   — Какой шанс у меня был на то, чтобы уехать с ней? Или что вы отпустите ее без приказа Генриха?

   — Она пошла так охотно, когда прибыл эскорт, как будто ждала его.

   — У нас не было планов, не было денег на это, — настаивал трубадур, говоря более ровно, когда восстановил дыхание. — Она могла думать, что может ускользнуть от внимания Генриха и прийти ко мне, когда вернется в Вестминстер.

   Это было отчасти возможно. Люди могли убедить себя почти в чем угодно. Только Жюльет не доехала до города.

   — На представлении La Danse Macabre, — догадался Рэнд, — женщина с мертвым ребенком указывала на мадемуазель Жюльет, а не на королеву.

   — Я хотел заставить Генриха задуматься, если он держит ее где-то. Что касается королевы, это не должно было доставить ей не больше беспокойства, чем проповедь любого священника об адском пламени. Я очень надеюсь, что не было плохих последствий.

   — Даже если это ребенок Генриха?

   — Вы считаете, я желаю ему зла?

   Рэнд посмотрел ему прямо в глаза. Лишь мгновения назад он сам чувствовал, что способен на убийство на почве ревности. Он едва мог представить, как это переживать такое месяцы подряд.

   — Нет?

   — Я хотел преподать урок смирения, показать ему, что жизнь слаба, а смерть сильна. Мои танцующие мертвые должны были сказать всем: «Мы когда-то были такими, какие вы есть сейчас. Какие вы есть сейчас, такими и будете».

   Рэнд хрюкнул, признавая это мнение, прежде чем продолжил:

   — Так значит ты не брал на себя роль сурового чистильщика?

   — Никогда! Механизм не должен был взорваться. Он должен был только проехать мимо высокого стола как напоминание того, что, по слухам, произошло с ребенком Жюльет. Кто-то что-то сделал с ним.

   — Этот кто-то хотел, чтобы король получил более страшный урок. Кто мог это сделать? Кто имел доступ к твоей мастерской?

   Леон закрыл глаза и потряс головой. Было ли это от отчаяния или нежелания размышлять, сказать было невозможно.

   — Ты абсолютно уверен? Не было никого, кто приходил, пока ты работал над этим хитроумным изобретением, никого, кто задавал больше вопросов, чем обычно?

   — Многие интересовались, но никто не больше других, насколько я помню.