|
Разумеется, он вправе поступать, как заблагорассудится; если он избрал сценой действия мир, населенный духами, демонами и привидениями, как делает Шекспир в «Гамлете», в «Макбете» и (в ином смысле) во «Сне в летнюю ночь», то мы должны признать это решение и воспринимать эту его установку как действительность, пока остаемся внутри текста. Но упомянутая неуверенность исчезает по ходу изложения Гофмана, и мы замечаем, что автор как бы предлагает нам самим посмотреть сквозь очки или подзорную трубу коварного оптика – быть может, намекая, что и сам когда-то глядел сквозь такой инструмент. Окончание истории совершенно ясно доказывает, что оптик Коппола – не кто иной, как адвокат Коппелиус, то бишь Песочный человек.
Следовательно, не может быть и речи о какой-либо интеллектуальной неуверенности: теперь мы знаем, что перед нами вовсе не плод разгулявшегося воображения сумасшедшего, за которым мы, в превосходстве трезвого мышления, способны разглядеть подлинную истину, но все же это знание нисколько не уменьшает общее впечатление жути. Тем самым становится окончательно ясно, что теория интеллектуальной неуверенности не в состоянии объяснить это впечатление. Из психоаналитического опыта известно, что страх повредить или потерять глаза ужасает детей. Многие взрослые сохраняют эти опасения, и никакая физическая травма не страшит их сильнее потери зрения. Недаром расхожее выражение гласит – дорожить чем-либо, как зеницей ока. Изучение сновидений, фантазий и мифов привело нас к убеждению, что забота о глазах и страх ослепнуть нередко заменяют страх перед кастрацией. Самоослепление мифического преступника Эдипа – это смягченная форма наказания в виде кастрации, единственного наказания, которого этот человек заслуживал по закону талиона. Можно, конечно, из рационалистических оснований отрицать, что страх ослепления сводится к страху перед кастрацией; вдобавок вполне естественно думать, что столь драгоценный орган, как глаза, окружен соответствующей заботой. Более того, мы могли бы пойти дальше и сказать, что страх перед кастрацией сам по себе не содержит никакого другого значения и никакой более глубокой тайны, что все объясняется именно означенным рациональным страхом. Но такая точка зрения неудовлетворительно объясняет замещение глазом мужского органа, свойственное сновидениям, мифам и фантазиям; оно не развеивает того впечатления, что угроза кастрации возбуждает особенно сильную смутную эмоцию, каковая придает мысли об утрате других органов столь яркую насыщенность. Все дальнейшие сомнения устраняются, когда мы узнаем подробности «комплекса кастрации» из историй болезни невротиков и начинаем понимать огромное его значение в их душевной жизни. Более того, я не советовал бы никому из противников психоаналитического учения ссылаться на историю о Песочном человеке в подтверждение того довода, что опасение за глаза не имеет ничего общего с комплексом кастрации. Иначе почему Гофман столь настойчиво увязывал боязнь слепоты со смертью отца? И почему Песочный человек неизменно оказывается разрушителем любви? Он разлучает несчастного Натанаэля с невестой и ее братом, лучшим другом студента; он уничтожает второй объект страсти, прекрасную куклу Олимпию; он доводит студента до самоубийства в тот миг, когда Натанаэль вернул себе Клару и готов сочетаться с нею счастливым браком. Все эти подробности, наряду со многими другими, кажутся произвольными и бессмысленными, пока мы отрицаем всякую связь между боязнью слепоты и кастрацией; но они становятся понятными, едва мы заменяем Песочного человека внушающим ужас отцом, от которого ожидают кастрации. Поэтому будет разумно отнести жуткое воздействие Песочного человека к тому беспокойству, что связано с детским комплексом кастрации. Но как только приходит мысль сделать этот инфантильный фактор ответственным за ощущение жуткого, нам хочется проверить, можем ли мы применить его к другим случаям. В повести о Песочном человеке встречается иной мотив, привлекший внимание Йенча, – мотив одушевленной куклы. |
