Мэри торопливо распаковала сундук, вытащила толстую юбку, цветной передник и тяжелые туфли, которые носила на ферме. Через десять минут она уже умывалась в глубине кухне, там, где моют посуду. Тетя Пейшенс вернулась из курятника за домом, неся в переднике свежие яйца, только что собранные из-под кур, и вынула их со слегка таинственной улыбкой.

— Я подумала, что тебе захочется съесть яичко на завтрак, — сказала она. — Я видела, что вчера ты была слишком усталой и не могла как следует поесть. И я приберегла тебе капельку сливок.

Сегодня тетушка держалась вполне нормально и, несмотря на красные ободки вокруг глаз, говорившие о беспокойной ночи, совершенно очевидно старалась быть бодрой. Мэри решила, что лишь в присутствии мужа Пейшенс раскисает, как испуганный ребенок, а в его отсутствие обладает способностью все забывать — тоже как ребенок, — и может получать удовольствие от таких мелочей, как приготовление завтрака для Мэри.

Обе они избегали упоминаний о минувшей ночи и хозяине. Куда он отправился и зачем, Мэри не спрашивала, да ей было и все равно: она была только рада от него избавиться. Мэри видела, что тете хотелось поговорить о вещах, не связанных с ее нынешней жизнью; казалось, она боится любых вопросов, и Мэри, щадя Пейшенс, погрузилась в описание последних лет жизни в Хелфорде, болезни и смерти матери.

Трудно было сказать, насколько вникает во все это тетя Пейшенс; конечно, она время от времени кивала и поджимала губы, и качала головой, и издавала короткие восклицания; но Мэри казалось, что годы страха и тревог отняли у бедняжки способность сосредоточиться и что какой-то подспудный ужас не дает ей полностью заинтересоваться какой бы то ни было беседой.

Все утро женщины занимались обычной работой по дому, и таким образом Мэри смогла получше осмотреть трактир.

Это было мрачное, несуразное строение с длинными коридорами и неожиданно возникающими комнатами. В бар вел отдельный вход с боковой стороны дома, и хотя комната эта теперь пустовала, в ее атмосфере чувствовалось что-то тяжелое, напоминающее о том времени, когда она была в последний раз полна: застоявшийся привкус старого табака, кислый запах спиртного и потных и грязных человеческих тел, тесно прижатых друг к другу на темных замызганных скамьях.

Несмотря на все неприятные ассоциации, которые она вызывала, это была единственная комната в трактире, казавшаяся обитаемой, а не мрачной и тоскливой. Другие помещения были запущенными и неиспользуемыми; даже гостиная рядом с вестибюлем имела заброшенный вид, казалось, уже много месяцев прошло с тех пор, как честный путник переступил ее порог и согрел свою спину у жаркого огня. Комнаты для постояльцев наверху были в еще худшем состоянии. В одной из них хранился всякий хлам, у стены громоздились ящики и старые попоны, изгрызенные и изорванные выводками крыс или мышей. В комнате напротив на сломанной кровати лежали картошка и репа.

Мэри догадалась, что ее комнатка раньше тоже была в таком же состоянии, и только благодаря тете она теперь хоть как-то обставлена. В комнату хозяев, дальше по коридору, девушка не осмелилась войти. Этажом ниже, в конце длинного коридора, который шел параллельно верхнему в противоположную сторону от кухни, находилась другая комната, дверь ее оказалась заперта. Мэри вышла во двор, чтобы заглянуть туда через окно, но к раме была прибита доска, и она ничего не смогла разглядеть.

Дом и пристройки образовывали три стороны квадратного двора, в центре которого были поросший травой земляной вал и поилка для скота. Дальше лежала дорога, тонкая белая лента тянулась в обе стороны до самого горизонта, окруженная поросшей вереском пустошью, коричневой и набухшей от проливных дождей. Мэри вышла на дорогу и огляделась вокруг: повсюду, насколько хватало глаз, не было ничего, кроме черных холмов и торфяников. Трактир с его высокими строениями из серого шифера хотя и казался негостеприимным и необитаемым, был единственным жилищем посреди этого ландшафта.