Глава двадцать седьмая,

из которой любопытный читатель узнает без всяких затрат о беспечном Пис-писе

Злые языки – единственный городской архив – расходятся во мнениях. Донья Хосефина де ла Торре, предводительница дам змеиной породы, решительно отрицает достоверность настоящей главы. Эдувихис Долор, возлюбленная местного лекаря, утверждает, что слышала все это из его уст. Мы не знаем, кто был тому свидетелем, но, по завереньям некоторых историков, судья Монтеяегро прослезился, услышав о смерти Амадора, по одной версий – от жалости, по другой – от радости. Летописцы, приравнивающие эту реакцию к слезам. крокодила, прибавляют, что он еще и улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбается Люцифер на знаменитой местной фреске Страшного суда. «Наконец-то власти Янакочи в моих руках», – думал он, под эскортом нотариусов и жандармов опознавая труп несчастного любителя ушей. Опровергая ученых, пытающихся внушить нам, что перуанские судьи плакать не умеют, судья отер еще одну слезу и велел перенести тело в Янауанку. Как истый политический деятель, Отсеки-ухо вступил в город на плечах народа. О том, что было дальше, нет единого мнения. По-видимому, движимый состраданьем, судья не отдал труп медикам, а приказал отнести его к себе домой. Как истинный художник, Отсеки-ухо дождался после смерти того, чего не ведал при жизни. Судья приказал разогнать зевак и оставил при покойном лишь его брата Прокопио, который не столько страдал из-за своей потери, сколько боялся сесть на покрытый зеленым пластиком стул. Над холодеющим трупом судья объяснил своему слушателю, что отцы Янакочи лишили искусство ушесечения одного из лучших представителей, но, как на беду, нет нужных доказательств злого дела. Однако на то и существует юстиция, чтобы исправлять несправедливости. «Если мы его немного поцарапаем, – сказал судья, – преступники не смогут надсмеяться над вашей семьей». «Это грешно, сеньор!» – забеспокоился Прокопио, но судья придерживался других богословских взглядов. «Грешно, – сказал он, – когда убийцы смеются над правосудием. Что ж, отвечать тебе…» – и вперил взгляд (несколько тусклый для столь торжественной сцены) в мышиные глазки собеседника, который только и понял, что ему придется за Что-то отвечать. «Вам виднее, сеньор», – забормотал он. Позвали Ильдефонсо. Тот явно горевал и, гонимый жаждой правосудия, потащил покойника в какие-то дворы. По-видимому, там его не только царапали, ибо по возвращении он являл собою идеальный набор шишек и ран, явно нанесенных камнями. Зрелище, достойное кисти импрессиониста, чуть не свалило Прокопио с ног, но его успели утешить тремя сотнями «на поминки». А деньги, как известно, укрепляют лучше, чем самые сочные плоды!

В тот же день санитарный врач установил, что погибший был до смерти избит каменьями. Блюдя интересы прославленной слепой богини, судья Янауанки немедля приказал взять под стражу подозреваемых. И по любезному приглашению Кабреры в каталажку вошли Агапито Роблес, Блас Валье, Алехандро Гун, Синфориано Либерато, Фелисио де ла Бега, Хорхе Кастро, Хосе Рекес, Кармен Минайя и два его брата.

Через неделю их письменно пригласили в уанукскую тюрьму, где они и задержались на год.

Один Эктор Сова, прозванный Изгоем, не услышал зова правосудия – ему удалось под покровом града выбраться из округи. Снег, заметавший дороги, не помешал ему: семь дней спустя он вступил в Уамалиес, где обитал самый храбрый из его тюремных приятелей – Пис-пис Золотая Улыбка. Не болезнь и не чужой кулак вынудили его вырвать крепкие белые зубы и вставить сверкающую челюсть: он сделал это, чтобы стать неотразимым для женщин. Плата его не смущала – он выращивал мак и помогал помещикам избавиться от лишнего скота.