|
Да, человечеству не повезло с происхождением, сознательно или бессознательно оно идет к самоистреблению — и в первую очередь устала жить и ждать христианская раса. Во имя грядущей свободы — последней пустоты — христиане расщепили материю и доказали, что Бога нет. Да что мы — Сын Божий не смог выжить в нашей борьбе за существование и пошел на смертную иерусалимскую Пасху. И мы еще построим Новый Иерусалим: какие Голгофы, Мюнстеры, Магаданы, Манхэттены и Закаты Европы развернутся в эсхатологическом катаклизме, когда сам воздух, вода и земля станут смертью и наш навоз самоистребится поголовно. Ведь каждый из нас более или менее через свои подвалы, уголки, тупички, светлицы и горницы нет-нет да и пропустит зверя в распахнутый и уже порядком загаженный сад: спутались-то мы давно, с первого захода, в золотоносном раю, в вечной листве человеческого детства.
В отношении данного эпизода гениальная память человечества дает странный сбой, но надо же идти до конца: эта страшная заря, эта вечная листва, эта смерть в золотых розах и лилиях и мы, злые дети, вышли из единого Творца. Нет сатаны — есть ущерб и изъян в Отце нашем. «Боже мой! Боже мой! — закричал Возлюбленный Сын на кресте. — Почто Ты Меня оставил?» — тысячелетний крик в ночи. Всегда и во всем он шел до конца — бессонные ночи, бессмертные всадники и слово в борьбе вечности со временем, — шел до конца, а конца не было: была тайна. В ночи, как во сне, мелькнуло искаженное смертной мукой лицо. Он слышал этот крик, видел это лицо — не воображал, а, как ему казалось, вспоминал — еще ребенком его поразил и полюбил он навсегда образ Бога страдающего. И не нам, жалким детям, помочь, защитить, спасти: Бог знал, что умрет, и хотел умереть, и умер. И тут начиналась тайна, и были женщины, которые ничем не могли помочь, но они до конца были с Ним и пришли к Нему на третий день (русские называют этот день Воскресением). В тишайшей тьме послышались шаги, легкие, быстрые… он сидел на крыльце, окруженный зверьем, вертел в руках парабеллум и ждал… шаги приблизились — смех и голос, — миновали калитку, забор, улицу, миновали жизнь его и исчезли в отчаянной ночи. Помилуй мя грешного, верни мне душу. И последним усилием, мимо ночных демонов, мимо пустоты — зияющей стальной дырки — он в третий раз поднялся на заметенное снегом крыльцо. «Сегодня мы должны стать мужем я женой. Ведь ты сказала, что согласна?» — «Да». Она отвернулась. Он коснулся ее лица, и мгновенное прикосновение прожгло жаром. Все отдать, ничего не жалко, жизнь ей отдать!.. Он взял ее пылающее лицо в руки, заставил повернуться. Она плакала. «Ты что?» — в ужасе прошептал он. «От счастья. Ведь лучше уже не будет?» — «Будет, — он впервые ощутил в себе слезный дар — ее дар. — Любимая моя». Она приблизила раскрытые уста и принялась целовать его, нежно и осторожно, в уголки губ. Он боялся шелохнуться, отзывчивые слезы смешались на лицах, глаза сияли в глаза, обнаженные души задрожали навстречу друг другу, соприкоснулись, и он вдруг узнал мысли ее и желания, как свои. Любовь, и смерти нет. Взял ее на руки, в шепоте и поцелуях, подошел к дивану, не боясь сделать что-то не так, ведь они были одно целое и умирали от желания убедиться в этом. Поспешно разделись, лаская друг друга, она распустила волосы и легла на лоскутное одеяло, он встал на колени, склонился над ней и проник в нее. В алом пекле ослепительно детский синий взор сквозь золото кудрей, он отвел рукой драгоценные на ощупь пряди — и звериная морда в последней судороге бросилась в глаза. Митя застонал, прижав к груди маленького стального друга, и повалился на ступеньки; любимое зверье отозвалось тревожным воем. И третья попытка не удалась. Значит, никогда. Никогда теперь он не сможет вспомнить, подняться на крыльцо в свою любовь: меж ними стоял, нет — лежал, дружок-покойник, душа разрывалась в муке, а там, в потаенной комнате, за брачным пиром, за райским садом, завоняло трупом; а там, наверху, на чердаке, лежала раскрытая тетрадь: «На острове Патмос Иоанн Богослов видел четырех всадников нашей цивилизации. |
