— Что теперь имеет значение? — повторила Лиза.

Я войду, открою, достану, спрячу в карман сумки, постою напоследок, созерцая разноцветные останки одежд и жестов на стенах, отлично сохранившуюся напротив царских врат пурпурную усмешку Люцифера над нашей тайной свободой.

Забыв обо всем, я пошел куда-то по дорожке, а Лиза закричала вслед:

— Митя, ты должен сказать, что, наконец, имеет значение?

Да отстаньте вы все от меня! Она не умерла и родит маленького черненького Вэлоса, которого будут нянчить мамочка и сестра с племянницей; сирота вырастет и наделает дел. Я обернулся и сказал рассеянно:

— Одно-единственное дело имеет значение, но оно не для детей.

— А, я уже не ребенок, — Лиза вдруг рассмеялась, но не весело, и продекламировала со школьным пафосом (с насмешкой над этим пафосом): — «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

— Кто это сказал?

— Народный поэт.

— Тебе кто это сказал?.. Этот… как его… супермен твой?

— Ну.

— Погоди, я халат пойду надену. Побеседуем.

Тот же осенний исход, золото лучей, багрянец ягод и зеркало вод. Та же глушь да тишь, так же горят купола. Еще тысячи лет пройдут, и в безбрежном мертвом потопе отразится последнее солнце. Впрочем, я верю в социальный прогресс, верю, черт возьми, в человека: общими усилиями мы это дело ускорим.

— По какому же поводу Иван Александрович потревожил классическую социал-демократическую тень? Или это тайна?

— Наверное, тайна. Но не для тебя, — ответила Лиза, и нежное чистое лицо ее будто потемнело.

— Я — могила. Так что же милейший доктор филологии?

— Он убийца.

Вот оно! Лиза продолжала говорить, старинная русская ненадежная глушь — все эти сады, воды и купола исчезали в поземке пятьдесят седьмого года, нездешним холодком того церковного придела повеяло вдруг, я увидел московский двор, черную толпу и юношу в белой рубахе на коленях возле трупа.

— Митя, скажи, — Лиза глядела так, будто от меня зависит все; я уже понял, зачем она приехала. — Скажи, он ненормальный?

— Господин со сдвигом, конечно, но… в обычном смысле — вряд ли.

— А в необычном?

— В необычное нельзя входить безнаказанно. Кажется, могла убедиться.

— Но ведь ему достаточно было руку протянуть — и она бы жила. Он стоял и смотрел. Что такое садист? Нет и нет! Если уж на то пошло, я его соблазнила… тут что-то другое. Я не понимаю.

Да уж, понять… я отчего-то все больше и больше волновался; эта безобразная история действовала не на сознание, а рождала отклик на периферии души, засыпанной сором повседневности.

— Что он сам сказал?

— Что я из него вытянула: ему было интересно. Интересно! Представляешь?

— Представляю: из породы «кающихся дворян», — отмахнувшись от «необычного», я вступил на путь «психологии», — из хаоса тогдашних побуждений он назвал тебе самое отвратительное, цинично, с вызовом, со сладострастием саморазоблачения.

— Он хотел меня проверить?

— И это тоже. Пойдешь ли ты с ним до конца. В общем, не такое уж он чудовище.

— Да? Ты так думаешь?

— Да другой бы и забыл… эпизод. Уговорил бы себя и забыл. Сверхчеловека не вышло.

— Ты говоришь пренебрежительно, с презрением.

— А, декадент. Испугался последней свободы.

— То есть… умереть?

— Знаешь, не мое это дело.