Софи никогда уже не вернется, а он… Он не выдержит снова: сорвется — во тьму ли, в пустоту… или пулю себе в лоб пустит…

А ведь и года еще не прошло.

Только весна…

«Здравствуй.

Прости, что не писал так долго. И вообще прости, не стану говорить, за что…»

Софи простила бы, если бы и сказал.

Многие готовы простить, не задумываясь. Потому что любят. Потому что не хотят ссор. Потому что привыкли прощать…

Но понять и простить — это совсем другое.

Софи поняла бы.

Он тоже понял.

«…Я много думал в последние дни и, знаешь, что понял? Понял, что есть вещи, которые понимать совсем не нужно. Они есть, и этого достаточно.

Не ахти какая глубокая мысль, так и я у тебя не великий мыслитель.

Скорее уж, дурак.

Это все весна виновата.

Весной у тебя день рождения, а я даже даты не знал. Точно, дурак.

Сегодня нашел твой паспорт, посмотрел. На следующей неделе пойду покупать тебе подарок.

Правда, покупать.

Я тут придумал одну штуку: прихожу в магазин, выбираю то, что мне нужно, оставляю деньги в кассе и в приходной книге соответствующую пометку делаю. Потом, когда мир проснется, люди посмотрят, что товара нет, с записями сверятся, кассу сведут и решат, что забыли, как продали.

Вчера так шахматный столик нам приобрел и фигуры. Играю теперь сам с собой. Неплохое развлечение, только я все время сам у себя выигрываю. Или проигрываю сам себе — это как посмотреть…»

Время идет теперь по-другому. Летит стрелой, когда кто-нибудь из друзей приходит его навестить, и растягивается в мучительную вечность между их нечастыми визитами.

Но хорошо, когда идет. Потому что порой оно замирает на месте, и приходится толкать его вперед, на час, на день, на неделю…

Месяц, и снова кажется, что он не выдержит. Но Тьен уже знает, что это пройдет. Это не усталость пока, не отчаяние, не страх конца — это страх страха. Он боится, что начнет бояться.

Так ожидание боли порой пугает сильнее, чем сама боль.

Но с этим можно бороться.

И он борется.

Планирует каждый свой день так, чтобы время шло быстрее, и некогда было предаваться ненужным раздумьям.

Много гуляет.

Ходит в библиотеки, музеи и выставочные залы. Учится видеть чудо в том, как картины и статуи обретают цвета и формы под его рукой. Любуется ими недолго и опять возвращает в уснувший мир.

Иногда смотрит так же на людей, пытаясь угадать, кто они и чем занимались в миг, когда их жизнь остановилась. Это развлекает и отвлекает не хуже чем книги или шахматы.

А вечерами посещает гимнастический зал.

У него нет абонемента, и призраки трех атлетов и их пожилого тренера, смотрят с упреком, как он, не имея на то никакого права, разминается на брусьях, а после поднимает тяжелые гири. Изматывает себя до предела, чтобы вернувшись домой, заглянуть к детям, коснуться губами щеки Клер, потрепать по волосам Люка, увидеть их на мгновение, прежде, чем они снова станут зыбкими тенями, и идти к себе. Упасть на постель и тут же уснуть, от усталости позабыв обо всем…

«…еще раздобыл старый граммофон, такой, что работает не от электричества, а заводится ручкой. Могу слушать пластинки. Только нужно постоянно придерживать аппарат рукой. Или ногой — я вчера так делал: завел граммофон и сел в кресле с книгой, так чтобы касаться его ногой. Читал под музыку. И орешки грыз.

Орешки Эйнар принес. А за пластинками я ходил в твою старую квартиру.

Не будешь сердиться? Я в шкафах немного покопался. Альбом с фотографиями нашел.

Прости, взял без разрешения одну карточку, ты там очень красивая… Правда, с Анри.