|
– В чем он должен признаться? – перевел Чучкевич. – Вы ведь спрашивали, – он глянул на Трушницкого, – в чем вам надо признаваться, да? – Да, да, – быстро ответил Трушницкий, словно бы цепляясь за спасательный круг – за украинскую речь Чучкевича, который сейчас поможет все объяснить этому длинному гестаповцу. – Ну, это я вам подскажу, – сказал Чучкевич. – Вам трудно самому понять, в какую гнусную игру вас втянул Лебедь. Вы художник, вы о прозе жизни не думаете, вы в эмпиреях, – ласково, теперь уже неторопливо продолжал он. – Он же втянул вас в игру, Трушницкий. Он вам приказал устроить концерт в театре? – Да. Чучкевич сказал Дицу по немецки: – Можно начинать записывать, с этим будет просто. Диц вызвал стенографиста, тот устроился в уголке, включив яркую настольную лампу, и Чучкевич придвинул свой стул поближе к ввинченному, металлическому, холодному, о б р е к а ю щ е м у табурету, на котором было приказано сидеть Трушницкому, и колени их соприкоснулись, и Трушницкий захотел, чтобы это касание продолжалось, потому что этот человек был своим. – Так вот, по поводу концерта, Трушницкий. Лебедь просил обсудить программу с представителями оккупационных властей? – Нет. – Не просил, – медленно повторил Чучкевич, дожидаясь, видимо, пока ответ Трушницкого запишет стенографист. – Но он ведь должен был знать, что программа торжественного концерта обязана быть утвержденной представителями новой власти? Должен ведь, да? – Да, – медленно, стараясь понять спасительный с м ы с л в словах Чучкевича, повторил Трушницкий. – Конечно. – Лебедь сказал, что назначает вас главным режиссером театра? – Главным дирижером. – Что? – Я говорю – главным дирижером. – Ну, знаете, разница невелика. – Да, да, невелика, – быстро согласился Трушницкий. – А он должен был согласовать этот вопрос с новой властью? Как думаете? – Должен. – Он никогда не говорил вам, что надо попросить новую власть назначить немецкого директора вашего хора? – Нет. – Вот и получается, что он хотел стать над новой властью, этот Лебедь? Разве нет? – Я не знаю… Мне кажется… – Нет, погодите, – мягко перебил его Чучкевич, – как же так – «не знаю»? Такой ответ может показаться неискренним господину Дицу. Вы все прекрасно знаете, Трушницкий. Эмпиреи эмпиреями, но ведь хлеб вы едите земной, а не небесный. Мы ведь существуем только потому, что в мире есть великий фюрер Адольф Гитлер и его нация. А если Лебедь всё брал на себя? Если он всё хотел решать сам? Тогда как? Он ведь всё хотел решать сам – так? – Он самостоятельный, – согласился Трушницкий, почувствовав, как в нем рождается особое, испуганное подобострастие и желание во всем следовать за Чучкевичем. – Это вы верно отметили: он действительно очень самостоятельный человек. – А может, заносчивый? – подсказал Чучкевич. – Может быть, точнее сказать – заносчивый? – Вообще то это есть в нем. Но по поводу новой власти… – Что по поводу новой власти? Он хоть раз приветствовал вас так, как все честные люди новой Европы приветствуют друг друга? Он хоть раз, встретив вас, сказал «хайль Гитлер»? – Говорил… Зачем же клеветать… Это он всегда говорил… – Но чаще он, видно, говорил «хай живе фюрер Степан Бандера», разве нет? – Это так, это истинно, он, конечно, тоже говорил «хай живе наш фюрер Степан Бандера»! – Вот и ответьте мне теперь, – поняв до конца Трушницкого, повторил Чучкевич, – старался Лебедь поставить себя над новой властью? По моему, ответ может быть только одним – утвердительным. |
