|
Старался? – Не то чтоб старался, но вообще это в нем есть… Это отрицать трудно, – ответил Трушницкий, сглотнув тяжелый комок, застрявший в горле. – Я только теперь начинаю понимать, – добавил он, силясь улыбнуться, – сразу то разве все поймешь? Это вы совершенно правильно заметили: я живу миром музыки, а она отделяет человека от земной суеты, она… – Погодите, – осторожно прервал его Чучкевич. – Погодите, мой дорогой. Если мы с вами сошлись на том, что вы знали о желании Лебедя стать над новой властью, то должен родиться следующий вопрос: «Кому это выгодно?» Это не может быть выгодно украинцам: они погибнут без новой, немецкой, культурной власти, сгниют заживо, в помоях утонут. Кому же в таком случае выгодно стать н а д властью? – Кому? – Доверчиво, моля глазами о помощи, Трушницкий повторил вопрос Чучкевича. – Ну а вы как думаете? Кому? – Что то у меня голова идет кругом… И потом я не могу понять: меня арестовали? – Это зависит от того, что и как вы будете отвечать, Трушницкий, все от вас зависит. Всегда все зависит от человека. – Но сегодня же концерт должен быть… Он подумал с ужасом, что никогда он не станет за пюпитр, никогда, никогда, н и к о г д а не услышит оваций зала, и стало ему до того жаль себя, что Трушницкий сказал: – Господи, за что все это? В чем моя вина? В чем? – Корыстной вины за вами нет, – уверенно сказал Чучкевич, – все можно поправить, только надо быть честным, предельно честным. И не только перед господином Дицем или мною, его помощником. Честным надо быть перед самим собой, Трушницкий. Ответьте мне, пожалуйста: кому было выгодно желание Лебедя стать над новой властью? Врагам новой германской власти, разве ж нет? – Вы думаете, врагам? – А вы как думаете? Как вы сами об этом думаете? – Кто бы мог представить себе… – Вот это дело другого рода… Представить себе этого никто не мог, ни у кого в голове подобное не могло уместиться – тут вы правы, спору нет. Значит, вам кажется, что поступки Лебедя объективно служили врагам новой власти. Так? – Теперь мне, конечно, так кажется, но раньше я не мог об этом и подумать. Чучкевич посмотрел на Дица. Тот кивнул головой, Трушницкому дали подписать протокол и увезли в камеру. Там он и потерял сознание, когда пан Ладислав, обнимая детей своих, вошел к нему, подмигнул пустой, кровавой глазницей – глаз был выбит, висел на длинной синей ж и л к е – и сказал: – В Опера, в Опера, хочу в Опера, мой друг! …К десяти утра Чучкевич «оформил» еще пятерых, которые в картотеке Мельника проходили как «слабаки». «Улики» против Лебедя и Стецко были, таким образом, «неопровержимые». …Ознакомившись с показаниями арестованных, Лебедь закричал, срывая голос: – Да вы что, озверели?! Господин Диц, мы ж свои! На кого руку поднимаете?! Это все штучки Мельника! Мы ж очистили Львов, мы все для новой власти делали! Что ж это такое, господин Диц! Это ж навет Мельника, как вы не понимаете?! Чучкевич поднялся со своего табурета и лениво ударил Лебедя толстой потной ладонью – словно кот. Диц вскочил из за стола, рявкнул: – Чучкевич! Вон отсюда! Тот какое то время недоумевал, потом выпрямился, щелкнул каблуками и вышел из камеры. Диц подошел к Лебедю, снял с него наручники, улыбнулся заговорщически и шепнул: – Неужели вы не понимаете, что так сейчас н а д о? – Что н а д о? – так же тихо спросил его Лебедь. |
