Истерзанное, измученное человеческое существо, не видевшее ничего, кроме боли и унижений...

— Вы ее хоть кормили? — произнес Пёс, мрачно оглядывая девочку.

— Обижаете. Три дня готовили к продаже. Можно сказать, красавица! Тридцать патронов за такую лапочку — на халяву отдаем! — и Хряк расхохотался во весь голос. И тут же в ужасе смолк. Пёс медленно поднял оружие. Ствол автомата остановился как раз на уровне лба безбожника.

— Кра-са-ви-ца?! Ты уху ел, козел? — надвинулся на безбожника Молот. — Кинуть меня хотите? Да вы ее драли месяц всей бандой, я что, не вижу?!

Бандит перестал смеяться и смотрел на сталкера с животным ужасом. Хоть они и находились на территории, где Хряк был хозяином, а Молот гостем, безбожник знал: даже если Борис его убьет, сталкеру ничего не будет. Штраф, и тот платить не заставят. На место Хряка просто пришлют другого, а труп самого привратника выбросят за дверь, на съедение крысам.

— Короче, мы уходим, — добавил сталкер, взяв себя в руки, спокойным деловым тоном, — и больше не вернемся. Так и передай пахану. Можете своих красавиц продавать кому-нибудь другому. Или сами их пяльте. Открывай, Хряк.

Псарев и Молотов подошли к дверям.

Хряк побледнел. Маленькие глазки его забегали. Теперь над бандитом всерьез замаячила перспектива получить пулю уже не от Молота и Пса, а от своих же. Пахан очень не хотел терять клиента, исправно и за хорошие деньги скупающего у них худых, шелудивых рабынь, на которых другие покупатели даже не смотрели.

— Молот, стой, — запричитал Хряк, трясясь от ужаса. — Ты это, не серчай. Я себе хотел патронов взять десяточек... Ну с кем не бывает. Двадцать, двадцать за нее просили.

— Так бы сразу, — ухмыльнулся Молотов. Развязал мешок, висевший за спиной, отсчитал патроны и вручил Хряку. От благодарностей отмахнулся. Жестом приказал Псареву взять купленную рабыню. Игнат забросил автомат за спину, осторожно поднял девочку, оказавшуюся на удивление легкой для ее роста, и вынес в туннель.

Скрипнули ржавые петли. Загромыхали ключи в замке.

Сталкеры огляделись, сориентировались и медленно зашагали в сторону пыльной, заброшенной Достоевской.

* * *

— Значит, ты жила на Адмиралтейской? Но твоего отца оттуда выгнали? — переспросил Дима после того, как Соня закончила длинный, невеселый рассказ. История оказалась очень долгой и много раз прерывалась слезами Сони и вздохами Димы, едва способного поверить, что все это — правда. К концу рассказа Самохвалов начал забывать, с чего все начиналось.

— Да, именно так, — устало закрыла глаза девушка. — Мы переехали на Садовую... Господи, лучше бы мы сразу в Неве утопились, чем к этим торгашам. К этим ублюдкам, — она опять чуть не разрыдалась.

— А за что? За что вас из Альянса прогнали? И как могли вас продать в рабство? Целую семью? Что за дикость такая?!

— За что прогнали — не помню, мелкая была. А про второе... Эх, Дима. Не поймешь ты. Не поймешь... Чтоб ты понял, что такое люди, тебе самому надо там оказаться. И увидеть их. Эти рожи. Эти туши. Этих мразей, которые мать родную продадут за два патрона. Вот где живут настоящие, правильные люди, ха-ха.

— Погоди, не части. А у нас что, не люди живут?

— У нас? У нас как раз люди. А там... Там скоты. Только ты знаешь, что, ты не забывай, Дим: не будь Веселого поселка с его дурью, не было бы у нас ничего. Ни-че-го. Может, там потому и живут такие нелюди, что мы туда эту гадость веселую продаем. Вот так-то. И хватит, прошу тебя. Я больше не могу, — взмолилась Соня.

Тяжелый разговор измотал ее так, что Бойцова уже даже сидеть не могла. Она лежала, укрывшись пледом, отвернувшись к стене. Девушка каждую минуту ожидала, что Дима, знавший теперь всю ее историю, вплоть до самых грязных и жутких деталей, включая ее неспособность иметь детей, вскочит и убежит.