|
Ему казалось, что такая болтовня принижала их обоих - ее, потому что она говорила, а его, потому что слушал. - Я тогда была беременна. Этим частично объясняется его ярость и его жестокость. А ревновал он до такой степени, что даже за месяц до родов, когда никакому мужчине не могло прийти в голову за мной ухаживать, он следил за мной с утра до вечера. Я не имела права выйти одна. Он запирал меня на ключ в квартире. Более того, забирал мою обувь и все платья и прятал их в комнате, ключи от которой были только у него. Как она не понимает, что зря все это говорит и что делает еще хуже, когда добавляет: - Мы жили в Париже три года. Вчера она заявляла, что шесть лет. С кем же прожила она еще три года? - Посол (кстати сказать, умер в прошлом году) был поздним из самых крупных наших государственных деятелей, ему было уже восемьдесят лет. Он чувствовал ко мне отеческую привязанность, ибо был тридцать лет вдовцом, а детей у него не было. Он подумал: "Ты лжешь". Потому что так не могло быть, по крайней мере с ней. Да будь послу хоть девяносто лет или еще больше, она все равно бы не пожалела никаких усилий, чтобы только вынудить его воздать ей должное. - По вечерам он часто просил меня читать ему вслух. Это было одной из его последних радостей. Он с трудом сдержался, чтобы не выкрикнуть откровенно и грубо: - А где находились в это время его руки? Ибо на этот счет у него не было никаких сомнений. И он страдал от этого. "Выкладывай поскорее, вываливай, что там у тебя еще осталось, чтобы больше не касаться всех этих мерзостей". - Из-за этого муж заявил, что здоровье не позволяет мне жить в Париже, и отправил меня на виллу в Ножане. Его характер становился все более трудным. В конце концов у меня не хватило мужества это выносить, и я уехала. Совсем одна? Как бы не так! Если бы она уехала по собственной воле, сама по себе, то разве можно было поверить, что в таком случае она оставила бы дочь и не взяла ее с собой? Если бы она по своей инициативе потребовала развода, неужели она оказалась бы в том положении, в котором она находится сейчас? Он даже сжал кулаки от ярости с явным желанием ее ударить, чтобы отомстить сразу за обоих - и за себя, и за мужа, которого тем не менее не переставал ненавидеть. - Вот тогда-то ты и попала в Швейцарию? - спросил он, с трудом скрывая иронию. Она, несомненно, поняла. У него сложилось впечатление, что она вообще все понимает, поскольку ответила довольно зло, не вдаваясь в детали: - Не сразу. До этого я год прожила на Лазурном берегу и в Италии. Не сказала - с кем именно, и при этом не стала утверждать, что жила там одна. Он ненавидел ее. Ему захотелось начать выламывать ей руки, заставить встать на колени, чтобы она просила у него прощения, стеная от боли. Явная ирония почудилась ему в словах этой женщины, забившейся в кресло, когда она оттуда ему бросила фразу, произнесенную с чудовищным простодушием: - Ну вот видишь, я тебе рассказываю о моей жизни все. А остальное - все то, чего она не сказала и чего он не хотел бы и знать? Неужели ей не приходит в голову, что ее исповеди со всей очевидностью вытекает, что старый посол, конечно же, ее тискал? Слова, которые он хотел бы ей высказать по этому поводу, комом застряли у него в горле, причиняя ему почти физическую боль. |
