|
.. - Неизвестно, что с ней сталось. Я однажды встретил ее в Канне, где снимал фильм в качестве ассистента режиссера. И мне сдается, я как-то видел ее здесь, в Нью-Йорке. И он добавил, улыбнувшись: - Знаете, в конце концов все оказываются в Нью-Йорке. Правда, одни вверху, другие внизу. Мне кажется, она, скорее, внизу... Ну а по поводу вашей передачи я хотел вам сказать... Слушал ли его Комб? Он уже сожалел, что пришел, наговорил лишнего. У него было такое чувство, что он запачкал грязью что-то чистое, но сердился он все же именно на нее. А за что, толком не знал. Может быть, в глубине души, где-то совсем глубоко, он испытывал разочарование оттого, что, оказывается, она не во всем солгала. Верил ли он ей, когда она говорила, что была женой первого секретаря посольства? Он теперь и сам не знал, но сердился и говорил сам себе с горечью: "Вот сейчас, когда я вернусь, я увижу, что она уехала. У нее уже это, наверное, вошло в привычку! " Сама мысль о пустоте, которую он обнаружит, была до такой степени невыносимой, что вызвала у него чисто физическое ощущение тревоги, и он почувствовал боль в груди, как будто это была какая-то болезнь. Он испытал острое желание немедленно оказаться в такси и тут же отправиться в Гринич-Виледж. Мгновение спустя, да, собственно, почти в то же время, он подумал иронически: "Да нет же! Она никуда не денется. Разве не призналась она сама, что в ту ночь, когда мы встретились, на моем месте мог оказаться кто угодно? " В это время раздался веселый голос: - Как дела, старина? Он в ответ выдал улыбку. Должно быть, у него был глупый вид с этой автоматической улыбкой, поскольку Ложье, который только что пришел и пожимал ему руку, выразил беспокойство: - Что-то не ладится? - Да нет, что ты. С чего ты взял? Но этот-то не усложнял себе жизнь или, если и усложнял, то на свой манер. Никогда, например, не называл своего возраста. А ему было не меньше пятидесяти пяти. Оставался холостяком, жил постоянно окруженный молодыми женщинами, в большинстве своем от двадцати до двадцати пяти лет. Они постоянно менялись. Он ими манипулировал, как жонглер, у которого ни один шарик никогда не остается в руке. И у него эти женщины исчезали, не оставляя никаких следов, и не привносили никаких осложнений в его холостяцкую жизнь. Он был настолько любезен, что мог сказать по телефону, приглашая поужинать: - Ты один? Поскольку со мной будет очаровательная подружка, я попрошу ее привести какую-нибудь приятельницу. Находится ли Кэй еще в комнате? Если бы только он смог, хотя бы на мгновение, восстановить в памяти ее лицо! Хотя он упорно старался это сделать, ничего не получалось. От этого он становился суеверным и говорил себе: "Это означает, что ее больше там нет". Потом, может быть из-за присутствия Ложье и из-за его простодушного цинизма, он отбросил эту мысль и подумал: "Да нет же! Она там, и ее оттуда ничем не выманишь. А вечером она будет мне рассказывать новые байки". Она лгала - это совершенно очевидно. Несколько раз она ему солгала и, впрочем, сама в этом признавалась. А почему бы ей и не продолжать лгать? Как он должен распознавать, в какой момент она говорит правду? Он сомневался во всем, даже в истории с евреем-портным и с краном в конце общего коридора в Вене. Это все нужно было, чтобы разжалобить его. - Ты, старик, чего-то сегодня бледноватый. |
