|
- Ты, старик, чего-то сегодня бледноватый. Пойдем съедим по гамбургеру. И никаких возражений! У меня тут буквально трехминутный разговор с Турвичем, и я свободен. Почему, пока эти двое беседовали о своих делах, он подумал одновременно и о своей жене, и о Кэй? Несомненно, из-за фразы венгра: "Она сбежала с каким-то проходимцем". То же самое можно сказать и о его жене. Ему было все равно. Он был совершенно искренен сегодня утром, когда говорил, что не любит ее больше. В конечном счете совсем не из-за нее он так страдал и был выбит из колеи. Это все гораздо сложнее. Кэй не сможет, наверное, понять. Ну а почему она должна его понимать? На какой такой нелепый пьедестал он ее поставил только потому, что встретил однажды ночью, когда было нестерпимо переносить одиночество и когда она со своей стороны искала мужчину или хотя бы постель? Ибо, если разобраться, именно постель искала она в ту ночь! - Ну как, старина! Он поспешно поднялся с вымученной, покорной улыбкой. - Ты бы подумал, Гурвич, дорогуша, о роли сенатора для него. Роль, несомненно, второстепенная. Но как бы то ни было, Ложье оказывал ему любезность. В Париже было все наоборот. Например, семь лет тому назад, как раз в ресторане Фуке, все тот же Ложье умолял его в три часа ночи: - Ты понимаешь, дружище... Это просто золотая роль... Триста спектаклей обеспечено, не считая провинции и заграничных гастролей. Все тут дело в том, чтобы именно ты сыграл роль этого крепкого волевого парня, иначе все погорит, не будет пьесы... Соглашайся!.. Я тебе расскажу, как нужно поступить... Прочти рукопись... Разберись во всем сам и, если ты ее принесешь потом директору театра Мадлен и скажешь ему, что хочешь играть в ней, то дело в шляпе... Я позвоню тебе завтра в шесть вечера... Не правда ли, мадам, что он должен играть в этой пьесе? Его жена была с ним в этот вечер. Ей и всучил Ложье свою рукопись с заговорщической улыбкой, а на следующий день прислал ей огромную коробку шоколада. - Ну, ты идешь? Пока они спускались, он прислушивался к шуму лифта за спиной своего друга и молчал с отсутствующим видом. - Видишь ли, кисуля, таков уж Нью-Йорк... В один прекрасный день ты... Ему хотелось крикнуть: "Замолчи, пожалуйста! Замолчи, ради Бога!" Ибо он хорошо знал эту бесконечную литанию и сыт был по горло. С Нью-Йорком все кончено. Он больше об этом даже не хочет думать или, точнее говоря, подумает обо всем позже. А сейчас главное то, что у него, в его комнате, находится женщина. Он о ней почти ничего не знает и сомневается в ней. Никогда в жизни ни на кого он не смотрел так хладнокровно, трезво и безжалостно, как на эту женщину, которую ему случалось презирать, но без которой, как это он ясно понимает, он не может больше обойтись. - Турвич отличный малый. Немного выжига, как ему и положено. Он не забыл, что начинал с того, что подметал киностудию в Бийянкуре, и он должен свести кое с кем счеты. Ну а вообще-то он парень хороший, особенно когда ты не нуждаешься в нем. Комб чуть было не остановился, чтобы пожать товарищу руку и сказать ему просто: - До свидания! Иногда говорят о теле без души. И ему, конечно, тоже случалось произносить эти слова. Сегодня же, в эту минуту, на углу 66-й улицы и Мэдисон-авеню, он был действительно неодушевленным телом, а мысль, жизнь в нем отсутствовали, они были в другом месте. |
