|
А кровать-то была пустой. - Спокойной ночи, мой Франсуа. Он же не сказал еще того, что хотел, не прокричал ей в трубку самое главное. Вот только теперь он обрел вдруг дар речи и нашел нужные слова. - Знаешь, Кэй. - Да, мой милый. - Вот ты сказала на вокзале... Понимаешь, твоя последняя фраза... - Да, мой милый. - Что это не отъезд, а приезд... Она улыбалась; вероятно, улыбалась. И он так ясно представил себе эту улыбку, как будто увидел ее, и заговорил громким голосом, который странно звучал в этой пустой комнате, где он был совсем один. - Я наконец понял... Много мне понадобилось времени, ты не находишь? Но не надо на меня за это сердиться... - Нет, я не буду, мой милый. - Видишь ли, дело в том, что мужчины вообще не обладают такой тонкостью, как вы... Ну, еще потому, что у них больше гордости. - Да, мой милый. Это не имеет значения. Голос ее был таким серьезным и таким нежным. - Ты поняла все раньше меня. Ну а теперь я тебя догнал... Мы оба все поняли... Ведь это чудесно, не так ли? - Это чудесно, мой милый... - Не плачь... Не надо плакать... Я тоже не плачу... Но я еще не освоился с тем, что понял, ты понимаешь? - Я понимаю. - Теперь все. Конец маршрута... Путь был долгим и порой трудным... Но я прибыл... И я знаю... Я тебя люблю, Кэй... Ты слышишь, а? Я тебя люблю... Я тебя люблю. Я тебя люблю... И он опустил в подушку свое мокрое от слез лицо, тело его содрогалось от хриплых рыданий, а Кэй продолжала улыбаться, и изредка доносился ее голос, который шептал ему прямо в ухо: - Да, мой милый. Глава 9 Утром он получил письмо и, даже если бы на нем не было мексиканской марки, он сразу бы догадался, что оно от Кэй. Он никогда не видел ее почерка. Но уж очень он был для нее характерен. Настолько, что это его даже растрогало, потому что такую Кэй, по-детски пугливую и ужасно неосмотрительную, знал наверняка только он один. Это, конечно, было смешно, но ему казалось, что в написании некоторых букв он узнавал изгибы ее тела, черточки над буквами напоминали ему кое-какие из тех еле заметных морщинок, которые иногда появлялись у нее. И отчаянная порывистость, и огромная слабость: графолог, очевидно, распознал бы у нее болезнь, ибо он полагал и почти был уверен, что она еще не выздоровела, не оправилась полностью от своей болезни, и всегда будет казаться, будто ей пришлось пережить ранение. И ее столь заметные колебания в тех местах, где она натыкается на трудное для нее слово или слог, в орфографии которого не уверена. Она ничего не сказала о письме во время телефонного разговора ночью. Вероятно, потому, что у нее не хватало времени. Ей было нужно столько ему сказать, что она об этом и не подумала. Серая мгла за окном действовала теперь на него успокаивающе, а дождь, который все продолжал лить, стал тихим аккомпанементом его мыслей. "Мой дорогой! Как же ты, наверное, одинок и несчастен! Вот уже три дня, как я приехала, но не могла найти времени, чтобы написать тебе, ни возможности позвонить. Но я постоянно думаю о тебе, мой бедный Франсуа, о том, как ты там, в Нью-Йорке, наверное, не находишь себе места от волнения. |
