|
Что же он делал в этот день? Она бы ни за что не догадалась. Он раздвинул занавески, придвинул кресло к окну и сидел там все утро. На улице было совсем светло, но безрадостно. На небо, покрытое облаками, было больно смотреть. Так и должно было быть. Дождь, ливший почти неделю, сделал отвратительным цвет кирпичных домов напротив. Занавески и сами окна поражали своей удручающей банальностью. Да и смотрел ли он на них? Позже он с удивлением отметил, что не обратил даже внимания, чем занимался маленький еврей-портной, их своеобразный фетиш. Он чувствовал себя очень усталым. Ему приходила в голову мысль поспать несколько часов, но он так и остался сидеть, расстегнув ворот, вытянув ноги, не выпуская изо рта трубки. Пепел из нее он выбивал прямо на пол. Просидев так, почти не двигаясь, до полудня, Франсуа вдруг встал, направился к телефону и впервые заказал междугородный разговор. Он звонил в Голливуд: - Алло! Это вы, Удьстайн? Этот человек не был ему другом. Его друзьями были там французские режиссеры и артисты, но он не счел нужным обращаться к ним сегодня. - Говорит Комб. Да, Франсуа Комб... Как? Нет, я говорю из Нью-Йорка... Я знаю, старина, что, если у вас было бы что мне предложить, вы бы мне написали или телеграфировали... Я вам звоню совсем не по этому поводу... Алло... Не прерывайте, барышня... Ужасный тип! Он знавал его еще в Париже, но не в Фуке, а рядом с рестораном, у входа в который тот обычно бродил, чтобы подумали, что он только что оттуда вышел. - Помните о нашем разговоре? Вы мне тогда сказали, что если я соглашусь на средние роли, будем точны, речь идет, естественно, о мелких ролях, то вам будет нетрудно обеспечить меня материалом... Как? Он горько усмехнулся, представив себе, как тот раздувается от самодовольства и гордости. - Давайте уточним, Ульстайн... И не будем говорить о моей карьере... Сколько за неделю?.. Да, я согласен на любую роль... Ну, черт возьми, вас это не касается! Это мое дело... Отвечайте только на мой вопрос и плюньте на все остальное. Незастеленная кровать, а с другой стороны серый прямоугольник окна. Яркая белизна и холодная серость, И он говорит резким голосом: - Сколько? Шестьсот долларов?.. Это в удачные недели?.. Хорошо, значит, пятьсот... Вы уверены в том, что говорите?.. Вы готовы подписать со мной контракт, например, на шесть месяцев по этому тарифу? Нет, я не могу ответить сразу... Вероятно, завтра. Впрочем, нет... Я сам вам позвоню. Она не знает все это, Кэй. Она ожидает, может быть, найти квартиру, утопающую в цветах? Ей неизвестно, что он уже думал об этом, но отогнал эту мысль, пожав пренебрежительно плечами. Разве не прав он был, опасаясь, что она может и не понять? Уж очень он быстро двинулся вперед. У него было ощущение, будто за короткий срок проделан невероятный, огромный, головокружительный путь. Людям нужны года, а то и вся жизнь, чтобы пройти его! Звонили колокола, когда он выходил из дома. Должно быть, было ровно двенадцать часов дня. Он вышел на улицу в бежевом плаще и тронулся в путь, засунув руки в карманы. Кэй опять же даже и не подозревает, что сейчас уже восемь часов вечера, а он на ногах с полудня, кроме каких-нибудь четверти часа, когда куда-то заходил съесть хот-дог, особенно не разбираясь, где и что он ест. Это и не имело никакого значения. Он пересек Гринич-Виледж и направился в сторону доков и Бруклинского моста. |
