Я мчался сквозь город, точно боясь, что он вот-вот уйдет у меня из-под ног. Мое сердце колотилось, как та распахнутая дверь. Ворвавшись к себе, я упал в кресло, словно из меня разом выпустили весь воздух. Я сидел в темноте. Часы торопились мимо. Я подумал: позвонить, что ли, кому-нибудь? Но что я им скажу?

Я сам не знал, что я такое видел. Не знал, что я думаю об этом и почему не выравнивается мой пульс.

Трещина в потолке и стене, кажется, стала шире с тех пор, как я ушел из дома утром. По крайней мере, я бы не удивился. «Надо выбираться отсюда», – была моя первая мысль, но тут же с внезапно накатившей яростью я подумал: «Черта с два я куда-нибудь отсюда выйду».

Я налил себе воды. Мне не понравилось, как она поглядела на меня из стакана.

У себя в кабинете я сел под тускло горящую лампу и стал слушать, как что-то скребется внутри дымохода. Мне никогда и в голову не приходило обижаться, если какая-нибудь птица решала провести там ночь или пересидеть непогоду, и я спокойно слушал, как она перетаптывается на узкой приступке, шуршит крыльями, царапается, время от времени осыпая вниз тонкие ручейки сажи. Но на этот раз птица, похоже, поставила себе задачу спуститься.

Я проверил, заперта ли железная заслонка дымохода, и швырнул стакан в камин так, чтобы он разбился, а тот, кто лезет сверху, неминуемо приземлился бы на его осколки.

За моим окном тьма затопила промежутки между соседними крышами. Я не помнил, где и когда я ее поднял, но в руках у меня оказалась шляпа. Я подержал ее у себя над головой, как будто собирался надеть, но, видит Бог, я этого не сделал.

Несчастные случаи, о которых я читал утром, не шли у меня из головы. Я достал телефон и снова прогнал по экрану картинки с их изображениями. И тут я наконец понял, о чем мне напомнили слова того деда на конференции: бостонское пятно, происшествие столетней давности, когда лопнула чугунная цистерна с мелассой и миллионы галлонов черной патоки хлынули на улицы, превратив район Норт-Энд в липкое болото, из коричневой жижи которого торчали вертикали домов, чьи заляпанные патокой фасады наводили на мысли о кратковременном перемирии в боевых действиях. Город пах приторно, как плотоядное растение, переулки превратились в сточные желоба, где вместо воды стоял сироп, в котором бились утопающие, торчали попавшие в сладкую ловушку тела: собаки и лошади с ногами прямыми, как лакричные палочки, крысы в шубках из карамели, мужчины и женщины, застывшие в неловких позах, – все превратились в огромные, чудовищные конфеты.

Не помню, чтобы я спал в ту ночь. То есть у меня такое чувство, что я не спал, но воспоминания мои отрывочны: вот я сижу с огоньком в руках и смотрю на мелькающие по экрану закорючки слов, потом какой-то провал, а в следующий миг я, моргая, делаю попытку встать, а комната кренится вокруг меня, и что-то грохочет где-то рядом, точно ломается и с тяжким грохотом оседает. Все поплыло у меня перед глазами. Я схватился за стул. Телефон вылетел у меня из руки, я уронил шляпу. Комната встала на дыбы. Я заскользил, как будто под моими ногами была мокрая палуба, и она норовила сбросить меня в море.

Вдруг движение замедлилось. Пол, точно нехотя, выровнялся. Я встал сначала на колени. Потом на ноги. Половицы вибрировали подо мной, но держали. Тусклый огонек моей лампы не погас, и при его недостаточном освещении я принялся снова нашаривать шляпу.

Дед был у дверей.

Я замер. Затаил дыхание. Он стоял, сцепив руки. Нигде во всем доме и за его пределами не было слышно ни звука.

Старик посмотрел туда, где еще светился мой телефон. Его экран по-прежнему показывал картины той старой катастрофы.

Ни одна война не обходится без войны классов, сказал он, когда я схватился за гаджет. Компания свалила вину за тот взрыв на анархистов, продолжал он. Проявление классовой злости. Кто еще мог быть виновен в том взрыве и его жутких липучих последствиях, кроме протоплазмы? Великая война еще не кончилась, что бы там ни говорили в Компьене.