Мы, пыль этой планеты, крохи-инсургенты. Частицы угольной пыли, въевшиеся в кожу шахтеров, раньше разобрались, на чьей они стороне, чем мясо под ними. Мое тело билось в конвульсиях.

Вы – сгустки слизи, чья активность так же туманна, как составляющее их вещество. Синдикализм щебня, лежачая забастовка кварца. Ультралевые кремни; волюнтаристские хляби; рудные массы как противоборствующие классы; рокировка пород с видом на свободу – все это было уже до вас.

А потом в мистериях органики возник причудливый неофашизм плоти, и склизкое противостало твердому, зуб – камню. Пыль вспоминала натиск тел, бешеное сопротивление реакционеров из плоти и крови революционерам неживой материи.

На свете нет ничего бесспорного. Весь вопрос в том, с какой стороны смотреть. В воде идет гражданская война, я – животное, которое изменяет потоку жизни, а они изменяют пыли: не всякая грязь революционна.

Но и для революционеров, и для радикалов всех мастей всегда найдется выход – рукопашная, жестокая фракционная борьба.

Не без труда, но все же достаточно быстро я вернулся в свое тело, и меня стало ломать и тошнить.

Больше того, я закашлялся.

Да, говорили они, еще раз заполняя пустую кожу, чтобы пошевелить губами. Но вставай. Они здесь.

Я посмотрел на его руки. Выходец с того света вызывает колебания в земных массах, подумал я. Комната задергалась снова, и человек, которого носила пыль, затрясся.

В смутно-оранжевом городе не было видно ничего, зато слышались далекие голоса животных. Я подумал про надувных тварей, колышущихся за линией деревьев. Что им нужно, хотел спросить я, и тут же услышал в голове их ответ: им нужны узы, они ведь лоялисты. Я закачался вместе с моей шатающейся комнатой, и животные-дирижабли завертелись у меня в голове, поднимаясь и хватая темноту зубами, – соединение воздуха и животных, гнева и терпения пыли, раздутых собак и жирных котов.

Скорее, сказал он. За мной, сказал он. Я моргнул. Стены колеблются, добавил он мрачно. Архитектура всегда на стороне центристов.

Я сказал, и он сказал, нам пора.

В тоннель, в глубину оловянных рудников Корнуолла, подумал я. Куда угодно.

Я думал об очерненной диалектике природы. О снижении качества прогнозов. Дом продолжал свое прерванное было разрушение.

Человек в пыльной шляпе рванул на себя дверь, и я услышал шипение.

В развилке дерева над нами, плотно запахнув пиджак, сгорбив спину, подняв выше плеч колени, как шимпанзе, готовый метнуть дерьмо, сидел и тыкал в нас пальцем Историк. Он оскалился и защелкал зубами. Перед нами, там, куда увлекал нас рушащийся дом, стояла его верная соратница.

Теперь мне стало ясно, что серое у нее внутри – это пепел, зола лоялизма. Она глядела на нас с холодным торжеством.

Я отступил на шаг, когда пепел и пыль подали друг другу руки, почти вежливо соприкоснулись ладонями и снова застыли. Зачем сыпучим веществам драться, как людям? Их затрясло.

Рушащийся дом издал пронзительный трубный звук. Я пригнулся, но облаку кирпичной крошки не суждено было прервать этот бой. Тогда я попытался столкнуть старика с места, но он был недвижим. Я толкнул серую женщину – с тем же успехом. Над нами бешено залаял Историк. Верхний этаж моего дома провалился внутрь.