– Прости меня, старина. Я болван.

Я, разумеется, ответил, что уже и думать об этом забыл.

Мы с Уильямом вышли на улицу вместе, сунув руки в карманы и нахохлившись от холода. Шли молча. Он даже не сказал: «Старине Ледвиту вечно неймется» – или еще что-нибудь в таком роде. Поравнявшись с домом, где я снимал комнату, мы остановились под фонарем, и Уильям заглянул мне прямо в глаза. Посмотрел, хлопнул меня по плечу и скрылся в тумане.

Химикаты химикатами, а останки все же начинали пованивать, и довольно противно. Полагаться на природу не приходилось – dermestes maculatus отворотили бы от них свои носы. Кислота повредила бы кости. Вот почему в своей новой тайной лаборатории за оконным стеклом, закрашенным краской, и дверью, запертой на замок, Уильям прибег к единственному доступному ему способу.

Часами он кромсал посеревшую плоть, остригая ее с костей, и складывал обрезки в ведро с крышкой. Окунал носовой платок в разведенный водой одеколон и повязывал его себе вокруг рта и носа. Крупные кости он отделял при помощи ножа; но с мелкими – фалангами пальцев, косточками плюсны – это не выходило.

Сколько раз он жалел, что не нашел помещения с печью! Вскипятив самую большую лохань воды, какая только влезла на его плиту, он положил в нее голову. В комнате стало очень жарко. Даже человеку научного склада ума и редкого бесстрастия не очень-то приятно смотреть, как кувыркаются в кипятке глаза, то и дело всплывая на поверхность, и запоздало соображать, что надо было удалить их, чтобы не ловить на себе теперь их взгляды; а уж наблюдать, как ухмыляется оскаленным от жара ртом ворочающийся в кипятке череп – испытание и вовсе не для слабонервных.

Вода густела. Орудуя шумовкой, что до тошноты напоминало ему самому процесс приготовления пищи, Уильям собирал с поверхности всплывающую вываренную плоть. Он не удержался и рыгнул.

Пока голова варилась, он курил и читал учебник, но сосредоточение не приходило. Тогда он встал и долил в лохань воды. Много позже, когда ночь уже близилась к концу, он взял щипцы и стал шарить ими в жиже. Выудив то, что ему было нужно, он вскрикнул и разжал руку. Предмет снова плюхнулся в воду, обжигающими каплями с частичками человеческой плоти обдав студента, который стоял у плиты, зажимая трясущейся ладонью рот.

Уильям предпринял вторую попытку. От головы шел пар. Глазницы превратились в растянутые яйцевидные мешки, в которых жутко болтались глаза. Он вынул их. Через размягченную плоть просвечивали кости.

Уильям сковырнул остатки лица. Очистил череп. Для извлечения мозга придется прибегнуть к какому-нибудь хитрому варианту церебротомии, возможно, по древнеегипетскому способу, через нос. Но пока он просто держал перед собой трофей и глядел в его пустые глазницы.

На нем были те же темно-красные линии, которые он помнил по руке. И нанесла их не игла, заряженная ламповой сажей, но непрекращающийся ток крови.

На одной половине лобной кости был нарисован большой корабль. Он нес по волнам причудливого моря неведомый груз. Закрученные в узел линии над левым глазом могли означать морского зверя, следующего за кораблем в пучине. Верхняя челюсть – джунгли. Заросли лиан, изгибы которых приводили на память стиль боз-ар, сучья, прогнувшиеся под тяжестью беличьих стай, ухаживания райских птиц в густой тени.

Клиновидная кость кишела животными. На скуле можно было различить шестеренки скрытого в тени механизма. Через височную кость плыли облака. Темя украшали изображения орудий труда; нижнюю челюсть – фруктов и обезьян. Вокруг носовых пазух виднелись отметины вроде тех, что наносит на бумагу каллиграф, испытывая новое перо.

Кое-где вид загораживали ошметки кожи и сгустки сварившейся крови. За какой же срок возник этот шедевр – сколько лет текла по жилам кровь, придавая нужную окраску линиям, как долго росли кости, вытягиваясь и расширяясь в нужном направлении, обретая нужную форму? Менялся ли рисунок со временем? Каким он был, когда мужчина был мальчиком лет шести? А потом в десять лет, в семнадцать?

Уильям провел по изображению парусника пальцами.