Кое-где вид загораживали ошметки кожи и сгустки сварившейся крови. За какой же срок возник этот шедевр – сколько лет текла по жилам кровь, придавая нужную окраску линиям, как долго росли кости, вытягиваясь и расширяясь в нужном направлении, обретая нужную форму? Менялся ли рисунок со временем? Каким он был, когда мужчина был мальчиком лет шести? А потом в десять лет, в семнадцать?

Уильям провел по изображению парусника пальцами. Их кончики чувствовали царапины, углубления в еще не остывшей кости.

Можете не сомневаться, я не однажды расспрашивал однокашников о теле, которое так внезапно исчезло из школы перед самым моим появлением в ней. Мое любопытство никому не казалось удивительным. «Как оно выглядело? – спрашивал я. – Где у него были разрезы? И если серьезно, то что, по их мнению, могло с ним случиться?»

Эти вопросы я задавал тем, кто с этим образцом работал.

– Боюсь, что не имею об этом ни малейшего понятия, – отвечал Сандерс. – Я вообще терпеть не могу анатомию, – добавлял он, точно это имело какое-то отношение к делу. От Аденборо и Периша толку было не больше.

Когда я спросил о теле Уильяма, тот отвечал приветливо и любезно, но сдержанно, точно знал что-то, но не спешил расстаться со своим знанием. Я невольно обратил на это внимание и огорчился больше, чем готов был признать. К тому времени его предпочтения были мне уже небезразличны.

Происхождение трупов, с которыми мы работали в лаборатории, тщательно скрывалось, но не будем наивны – потратив достаточно сил, времени и денег, Уильям наверняка установил бы личность своего кадавра. Однако он не смог придумать, как защитить себя от подозрений, которые наверняка возникли бы в ходе подобных расспросов. И тогда он принял решение – с радостью, изумившей его самого, – что не будет пытаться узнать, кем и откуда был тот человек, над останками которого он теперь трудился.

В анатомическом классе мой стол помещался как раз рядом со столом Уильяма. Я наблюдал за странной сосредоточенностью всех его действий на занятиях. Когда мы по команде профессора обнажили черепа наших трупов, сняв по нескольку дюймов мягких тканей с макушки, Уильям начал переходить от одного стола к другому, заглядывая в разрезы. Не найдя ни в одном из них ничего необычного, он вздохнул, то ли огорченно, то ли, наоборот, с облегчением.

Девчушку, которую он не раз заставал играющей у дверей своей импровизированной лаборатории, видимо, не принимали в компанию другие дети. Он часто видел ее в тени дома, всегда одну, не считая куклы – примитивной тряпичной особы с грубо намалеванным ртом, в потрепанном платье. На Уильяма, когда тот появлялся или уходил, она глядела с нескрываемой подозрительностью, свойственной всем маленьким детям.

Сам Уильям тем временем закалялся. Он так долго варил ступни и ладони трупа, что мясо распалось буквально на волокна, когда он стал вынимать из емкости маленькие косточки. Их он аккуратно разложил по простыни, на которой предварительно набросал человеческое тело. В кружок головы он поместил череп. Тщательно распределил головчатые, ладьевидные, трехгранные и полулунные кости, а фаланги ссыпал грудой, точно детали головоломки.

Все фрагменты костей, вплоть до самых мелких, оказались покрыты рисунками.

Он беспрерывно кипятил воду, размягчал закостеневшую плоть, легкими касаниями снимал ее с локтевых костей, с позвонков, ребер. Он выкладывал заново разобранного на части татуированного человека, нетерпеливо ожидая, когда же ему целиком откроется то, что он обнаружил под плотью.

Однажды мы с Уильямом зашли в скромный морской музей. Все время нашего визита туда я не уставал разыгрывать изумление этим фактом.

– Не то чтобы мне здесь не нравилось, – твердил я, – но как тебе удалось затащить меня сюда?

– Путем манипуляций, конечно, – сказал Уильям.