Перед самым выстрелом.

Он стоял у окна, поправлял наушник и в последний раз искоса глянул на церковную колокольню. Посмотрел на ковер, скрывающий тело, покрытое взрывчаткой, на чан с соляркой, бензин где‑то у их ног и зажигалку в своей руке. Он проверил свое положение – надо стоять так, чтобы профиль был полностью на виду, надо вынудить их целиться в голову – никакой криминалист потом не усомнится, что череп снесло выстрелом.

Два мгновения смертной тоски.

В наушнике послышалась команда стрелять. Он стоял и ждал. Но ноги унесли его в сторону слишком рано, они двигались как будто сами по себе.

Дважды ему не повезло.

Но к третьему разу оно вернулось, это чувство контроля – не думать, не чувствовать, не желать, оно снова ожило в нем.

Грянул выстрел.

Он оставался на месте.

У него было ровно три секунды.

Время, необходимое, чтобы снаряд вылетел с колокольни, одолел расстояние в тысячу пятьсот три метра при силе ветра семь метров в секунду и температуре восемнадцать градусов и попал в человеческую голову в окне мастерской.

Нельзя начинать движение слишком рано. Я знаю, что наблюдатели, которые работают со снайпером, смотрят на меня в бинокль.

Я считаю.

Одна тысяча один.

У меня в руке зажигалка, ясный живой огонь.

Одна тысяча два.

Я поспешно отступаю назад за миг до того, как пуля пробьет стекло, и пускаю пламя по запальному шнуру, намотанному на тело под ковром.

Грянул выстрел. Окно сильно повреждено, и объект больше не виден.

У Пита оставалось еще две секунды.

За это время запал должен прогореть до конца, и огонь подберется к капсюлю‑детонатору, пентилу и нитроглицерину.

Я бросаюсь к столбу в паре метров от окна, я присмотрел его загодя, одну из четырехугольных цементных глыб, держащих потолок.

Я стою за ней, пока прогорают последние сантиметры запала. Взрывается то, что намотано на человеческое тело, что приклеено скотчем к человеческой коже.

У меня лопаются барабанные перепонки.

Обрушиваются две стены – та, за которой тюремный инспектор, и та, за которой кабинет.

Пробитое окно волной выдавливает наружу, и оно падает на тюремный двор.

Ударная волна катится ко мне, но ее гасит цементный столб и ковер на теле заложника.

Я теряю сознание, но всего на пару секунд.

Я жив.

Он еще лежал на полу с одуряющей болью в ушах, когда жар от взрыва достиг чана с соляркой и черный дым заполнил помещение.

Дым повалил в дыру, только что бывшую окном, и стал серо‑черной стеной, которая скрыла, затянула большую часть мастерской.

Пит схватил ком форменной одежды, принадлежавшей пожилому инспектору, и швырнул ее в окно, потом сам выпрыгнул следом, на крышу всего на пару метров ниже.

Я сижу неподвижно и жду.

Я держу в охапке одежду, я ничего не вижу в густом дыму. Барабанных перепонок больше нет, и я с трудом слышу, но ощущаю вибрацию на крыше, на которой стою – это люди двигаются где‑то рядом со мной, полицейские, которые спасают заложников. Один из них даже пробегает мимо меня, не успевая сообразить, кто я.

Я не дышу, я не дышу с тех пор, как выпрыгнул в окно, я знаю, что дышать в ядовитом дыму – это верная смерть.

Он двигался рядом с ними – они слышали шаги, но не понимали, что это шаги человека, который только что погиб у них на глазах, – шаги через всю крышу к блестящему жестяному коробу, похожему на трубу. Пит забрался в отверстие и перебирал руками и ногами по стенкам, пока не оказался там, где труба сужалась. Там он перестал упираться в стенки, позволил телу упасть вниз, на дно вентиляционной шахты.

Я съеживаюсь и ползу по трубе, диаметр которой шестьдесят сантиметров и по которой можно попасть в здание.