– А теперь вот только малый след остался, – сказал он. – Так вы думаете, любезный князь, и у меня так зарастет?

– Хоть, может, и не так: очень уж запустили, но все же куда скорее, чем от мазей и присыпок.

– И показаться в людях скоро можно будет? Курбский понял, перед кем тот так опасливо скрывал свою изуродованную щеку.

– Отчего же нет? – отвечал он. – Для очей женских нет ничего краше, как этакий изрядный шрам на лице рыцаря.

Рыцарь просветлел.

– И то правда! Вы, князь, душа-человек! А я-то, признаться, к вам вот зачем. Царевич ваш доселе на меня из-за вас косо смотрит. Не замолвите ли вы ему при случае дружеское слово за меня?

Заискивающий, притворно задушевный тон, которым была произнесена эта просьба, охладил снова минутное участие Курбского к пострадавшему через него врагу.

– После того, что было между нами, пане Тарло, о дружбе у нас с вами не может быть и речи, – сухо отвечал он. – Да и нуждаетесь ли вы в чьем-либо заступничестве?

– Ну, полноте, князь! Ваше слово для всякого ценно. Я твердо рассчитываю на ваше рыцарское отношение к вашему прежнему врагу.

И, поцеловав Курбского по польскому обычаю в плечо, гость, наконец, удалился.

Балцер Зидек, должно быть, стоял за дверью, потому что тотчас за уходом пана Тарло юркнул опять в комнату.

– А! Каков перстенек-то? – говорил он, повертывая во все стороны надетый у него на указательном пальце алмазный перстень, который от этого так и сверкал, так и переливался разноцветными огнями.

– Дайте его сюда, Балцер! – отрывисто сказал Курбский, которому было невыносимо видеть Марусин перстень на руке балясника.

– Извольте, ваша милость! Еврея-то я уломал-таки: отдает за пятьдесят дукатов.

– И это для меня, признаться, много.

– Рассрочит! Покуда ваша милость надумаетесь, он вас не будет тревожить. Прошу прощенья: меня звали.

И с тою же поспешностью Балцер Зидек скрылся из комнаты, оставив заманчивый перстень в руках молодого князя. А Курбский? Первым побуждением его было – крикнуть назад шута; но голос у него замер в горле. С какою-то скорбною радостью стал он разглядывать перстень.

«Что за прелесть! Надо возвратить Марусе, непременно возвращу. Но через кого? Случай найдется. А до времени…»

Он расстегнул у себя ворот, достал тельный крест с образком своего ангела и, сам перед собой краснея, на одной цепочке с образком прицепил «заповедный» перстень.

Глава тридцать пятая

В ком сила

– Да ты, князь Михайло, совсем, я вижу, молодец-молодцом! – сказал царевич, возвратившись опять из многодневной отлучки. – Из лица только маленько еще бледен. Поправляйся, поправляйся, – пора; ты мне более чем когда-либо нужен.

На вопрос Курбского: как он доволен своим объездом воеводства и поездкой в Варшаву, Димитрий немного замялся: потом нехотя отозвался, что принимали-то его паны вообще радушно, даже пышно, «чисто по-польски…» Но раздумчивый, озабоченный вид его показывал, что ожидал он еще чего-то иного.

– Да тебе же, государь, посулили, что они все горой как один человек, станут за тебя на сейме? – прямо поставил уже вопрос Курбский.