– Что же?

– Ведь она, как ни есть, ляхитка…

– Ну?

– В иезуитской тоже школе побывала: хитрости-мудрости ее не учить стать. Видит, что сухоту навела на сердце орлиное, и у самой в жилах кровь, не вода; любовь – пожар: загорится – не потушишь. Да у орла-то крылья еще подпешены, нету полета орлиного. Вернее, стало, у моря погодку ждать: взлетит он в поднебесье – ладно: с собой голубку орлицей унесет; не взлетит – просим не прогневаться: голубка и соколом не побрезгает.

Димитрий немного ободрился и в волненьи зашагал по комнате.

– Дай Бог, Михайло Андреич, чтобы догадка твоя верна была… Такая, я тебе скажу, присуха напала, что просто жизнь не в жизнь! Без брачного венца с ней не надо мне и царского венца!

– А ей без царского венца к брачному проку нет! – Досказал Курбский. – Как, значит, ни раскидывай, а первым делом тебе, государь, надо заручиться царским венцом.

– Легко сказать! Ни от короля, ни от шляхты, сам видишь, помоги не жди. Остается одна, последняя сила земная, недобрая, правда…

– Иезуиты? – догадался Курбский. – Берегись их, царевич! Баламуты эти, коли захотят, точно, вознесут всякого, возвеличут; захотят – втянут в беду неизбывную.

– Но они, сам ты говоришь, все могут: и короля-то обойдут, окрутят, и шляхту…

– И тебя самого, государь!

– Меня? Да что им от меня?

– Через тебя они дорожку себе на Русь проторят.

– Ну, проторят, нет ли – это еще вилами по воде писано. Что вперед загадывать? А в них, повторяю тебе, вся сила! Покуда мое дело ни шагу, можно сказать, не двинулось; а почему? Потому что я силы той сторонился. Не даром же и патер этот Сераковский все около меня ходит да бродит, словно поджидает только случая…

– Ну, вот, вот! Как волк, чует уже поживу. Берегись его, право!

Димитрий через плечо оглянулся на своего друга и самонадеянно, гордо усмехнулся.

– А я ему, мнишь ты, в руки так вот и дамся? Лукавец он, верно, какого поискать; но колебать православие мое доселе не пытался. А попытается – так разумом я тоже не совсем плох: погодим еще, кто кого перелукавит.

Горько было Курбскому слушать такие речи царевича; но возражать было уже бесполезно: в иезуитах Димитрий видел теперь единственную свою надежную опору, а при упрямстве своем он, конечно, не отказался бы от принятого раз решения.

«Оберечь бы мне тебя только по мере сил; глядеть в оба!» – обещал себе Курбский. Но, увы, углядеть все никому не дано. Видел он, что царевич не раз сам искал теперь общества патера Сераковского, видел, что между обоими происходили какие-то таинственные совещания; но о чем именно они совещались – Димитрий пока умалчивал, точно опасался влияния на себя своего друга и советчика. Вскоре один из подначальных Сераковскому иезуитов отбыл в Краков; но в какой связи отъезд его был с планами царевича – для Курбского точно также оставалось загадкой.

Незадолго до Рождества, когда они раз были наедине, царевич не утерпел, казалось, снова поделиться с единственным своим доброжелателем занимавшими его мыслями.

– Помнишь еще, Михайло Андреич, разговор наш о том, в ком вся сила? – начал он.