– Была б охота – все найдется! – с уверенностью сказал Курбский. – Нагляделся я, чай, как живут они здесь; всякий шляхтич – маленький воевода, а воево-Да – тот же круль польский. Так у них ли деньгам не найтись? А что до рати, то только клич кликнуть; всякий шляхтич – рыцарь, всякий себе, коли нужно, хоругвь ратников наберет. Была б охота, государь: «Хочу» – половина «могу».

– То-то вот и есть! – промолвил Димитрий, и в голосе его послышалась затаенная горечь. – Сам Мнишек, пожалуй, все для меня сделает – не из-за меня, конечно: что ему в русском царевиче?

– А из-за дочери своей, панны Марины?

– Знамое дело. Скажу прямо: нужен ему для нее царский венец. А откажись я от нее – и он для меня, москаля, палец о палец не ударит.

– Не во гнев молвить твоей царской милости: опостылела она, значит, самому тебе?

Царевич помолчал, потом глубоко вздохнул.

– Эх, милый ты мой! Совсем она, злодейка, напротив, извела меня…

– Так зачем же, прости, дело стало? Не русская она, правда, не нашего закона; но ради мужа, коли точно любит, за верой не постоит.

– «Коли любит!» В этом-то и загвоздка… Слышал, я чай, что ее второй месяц в Самборе уже нет?

– Сказывали мне, государь: скоро после приезда нашего занемогла, мол, да лекарями к сестре княгине в Жалосцы услана.

– Так, верно. Но чем занемогла, отчего? Ведаешь ли?

– Не ведаю, государь.

– И тебе бы ни словечком не промолвился – да невмоготу! На другое же утро после того праздника, что задал мне пан воевода и где ты, бедняга, так поплатился, с дочкой его что-то совсем неладное учини-лося, словно кто обошел ее. Не то, чтобы хворь какая лютая напала на нее, нет; но девичью резвость с нее разом как ветром свеяло, головушку повесила, из очей ясных свет выкатился… И отвезли ее тут к Вишневецким – другим-де воздухом подышать. Да и точно воздуху не хватало ей…

– Прости государь, в толк не возьму.

– Сам я тоже спервоначалу уразуметь не мог, уныло продолжал Димитрий. – Да затейник этот, шут Балцер Зидек, глаза мне открыл: рассказал такую притчу…

– И денег при этом выклянчил?

– А ты-то, Михайло Андреич, почем знаешь?

– На себе изведал.

– Да, сребролюбец! Но притча его все же как бы на правду похожа. За голубкой-де, говорил он, гнался могуч орел: откуда ни возьмись тут ясен сокол, из-под когтей орлиных унес ее… А кому ж и быть тем соколом, как не пану Тарло? Все кружился около моей голубки, доколе крыл ему не обкарнали. Устыдился он, укрылся от всех очей. А она с того же часу стосковалася: унес он, знать, сердце девичье!

– Нет, царевич, догадка твоя (не в зазор молвить) не на одну ножку – на обе хромает. Буде этот пан Тарло точно люб ей, статочное ли дело, чтобы она в беде покинула его? Хоть не видела б, да с порога его не сходила б, чтобы ежедневно, ежечасно знать, каково-то ему, бедному. Она ж, словно ей и горя мало, живет себе за тридевять земель, и ни слуху от нее, ни духу. Это ль любовь верная, горячая?

– Да что же тогда было с ней? По ком она горюет?

– Во всяком разе не по пане Тарло.