Нет, он все еще не пришел в нормальное состояние; эти мысли — продолжение кошмара. У него вновь возникло искушение уехать. Ему вдруг стало страшно, что процесс не даст ему желаемого, и страшно, что он окажется перед лицом того, что искал. Страшно, что он сумеет найти искомое.

Он вспотел, хотя лоб оставался ледяным. Он снова натянул на голову ночной колпак. Эта влажная жара невыносима. Взять себя в руки. Терпеливо распутать клубок мыслей, ощущений, наваждений — ведь это и есть обрести себя самого, не так ли? Определиться, навести в самом себе полный порядок, при котором даже противоречия аккуратно выстроены одно за другим в ожидании своего разрешения. О, он терпелив — и в размышлениях, и в своей карьере — он готов признать, что допустил ошибку, отступить назад, взяться за дело с самого начала. Но где начало, отправная точка этого любопытства (вот оно, успокоительное слово), которое привело его в этот захолустный городок, в эту унылую комнату, к этому одиночеству?

Где начало? В вечерах, проведенных за чтением Библии, «иногда по два-три часа кряду в стремлении дознаться, какая же из религий, со всех сторон подвергающихся нападкам, истинна»?

Несомненно, корень следует искать здесь, в этом странном интересе, понуждающем анализатор, этот стержень человеческого разума, вечно вращаться вокруг проблем, где разуму как раз и нет места. Гороскопы, небесные светила, сны всегда притягивали его, едва ли не завораживали. Разумеется, главную роль тут играла надежда низринуть их с пьедестала, поставить перед собой на колени, заставить признать свою зависимость от человеческой воли. Однако как сделать поправку на то влечение, какое испытываешь именно к тому, с чем сражаешься, и как в самой решительной схватке распознать смутное желание пасть?

О, временные победы всегда остаются за ним, и нынешняя ночь не исключение. Сейчас он совершенно отчетливо различает в своем интересе к колдунье потребность удостовериться в невидимом, получить гарантии. Если бить, то наверняка, и он, на собственном опыте удостоверившийся в том, что политика в конечном итоге в большей или меньшей степени подвержена воле случая, намерен исключить всякую случайность, когда дело касается его души. Сколь велико значение благодати, ему в настоящий момент неизвестно — более того, ему неприятна сама постановка вопроса. Ведь задача только в том, чтобы строить, не отбрасывая ни единого камня. Он сам себе зодчий, сам себе защитник. Здание должно расти, процесс — продвигаться, и Боден верит: настанет день, когда человеческий разум воссоздаст Божий промысел.

Эта мысль его успокоила. Он себя перестроил, мозг вновь работает с обманчивой ясностью, он рассеял ночные видения или, скорее, использовал их для своих целей. Механизм снова пущен в ход. И разве среди шестерен этого механизма, собственноручно им пригнанных, не одна из самых действенных — зло? Разве оно не лучшее доказательство воссоздания, в чертах которого он охотнее всего прозревает божественное творение?

Вот почему он не уедет. Нужно воссоздать эту женщину, эту колдунью. В этом смысл его сна. И по существу, если вдуматься, во сне он, вопреки видимости, одержал победу. Стремясь дать ему ключ к мирозданию, она была вынуждена отрицать его существование, отрицать самое себя как колдунью, чтобы найти против него оружие. Да-да! Еще можно все спасти. Можно построить такое общество, в котором даже зло будет обращено на пользу, в котором слепая любовь Франсуазы, недуг Жюльетты, его собственная беспомощность и отвращение (сказано не слишком сильно) к тому и другому — все займет свое место.

Всякий раз, когда он чувствовал, что погружается в сон, он стряхивал с себя оцепенение, садился в подушки и вновь подвергал самого себя допросу, убежденный в том, что дело не терпит.