— Со всем этим я согласен и слышал это сто тысяч раз.

— Так в чем же дело? — уныло спросил я.

— Ты знаешь… — сказал Досифей. Он закурил папиросу, затянулся, немного помолчал. — Вот, скажем, у тебя плохое настроение, ты устал от работы, от дум или еще черт знает от чего. И ты говоришь себе: схожу-ка в «Сирену» Выпью чашечку кофе, отдохну, встряхнусь, побеседую с друзьями, глядишь, и хандра пройдет, на душе станет веселее. Вот приходишь ты в «Сирену», садишься за столик, и начинаешь думать, чтобы такое заказать. Пока ты так прикидываешь, подбегает официантка — Мими или Верочка, все равно, обе были хорошенькие, предрасполагали (извини за вульгарное слово, я не вкладываю в него ничего плохого!). Глазки веселые, улыбается. «Что это с вами сегодня, почему не в настроении?» Они тебя знают как облупленного, ведь ты маячишь у них перед глазами если не каждый день, то через день! — и сразу догадываются, когда тебе весело, а когда грустно. Ты и говоришь этой самой Мими, да, мол, мне грустно, но от вашей улыбки сейчас станет веселее. Ты, конечно, шутишь, но ведь самая плоская шутка — это шаг к повышению настроения. Тебе становится легче, может, временно, а все-таки есть польза! Человеку порой довольно одного слова, одной полуулыбки, мимолетного взгляда, чтоб на душе стала легче, позабылись дурные сны, и он перенесся в мир радости, призрачных ожиданий, окрыляющих душу. Вот почему я говорю, что гениальный ученый, который придумал эти не менее гениальные усовершенствования в «Сирене» — вредитель! Идите, черт побери на заводы, химкомбинаты, на транспорт, спускайтесь в шахты, населяйте их своими роботами, супер-роботами и самоуправляющимися системами управления, освобождайте человека от необходимости трудиться и мыслить, но не суйтесь со своей кибернетикой во все дыры! Я говорю это тебе, ты один из наших ведущих кибернетиков. Не крадите у нас доброе слово, хорошую улыбку, веселую шутку, оставьте нам, если на то пошло, нашу печаль, — ведь человек, который не умеет грустить, не умеет по-настоящему и радоваться. Не лишайте нас всего того, без чего жизнь превращается в жилую комнату без единого цветка, без единой картины на стене, без какой-нибудь занавесочки на окне, — он взял рюмку с коньяком, подержал ее в руке и снова поставил на поднос.

— Почему ты не пьешь? — спросил я. — Пей, пожалуйста!

— Спасибо, — сказал Досифей. — Нельзя. После обеда у меня сложная операция.

— В свое время ты очень помог мне в создании искусственного интеллекта, а теперь бьешь тревогу! — В сущности, тревогу било мое сердце, это мое сердце жаждало ответа.

Досифей пожал плечами и ничего не сказал. Засмотревшись на голубоватые кольца дыма от папиросы, он принялся вполголоса напевать старый танцевальный мотив, потом глянул на часы и озабоченно показал головой.

— Ну, я должен идти, — сказал он. — Сегодня у меня ужасно тяжелая операция. Может быть, самая трудная за всю мою практику, и я должен быть готовым к ней задолго до того как надену перчатки. Пойду погуляю, потом приму душ, часа два вздремну, чтобы дать полный отдых нервам. Спасибо за коньяк, дорогой профессор. Если бы дело, которое меня ждет, не было таким ответственным, я бы справился и с остальными рюмками. Но ты не горюй! Подойдет кто-нибудь из наших, поможет.

«Хочет увильнуть от разговора об автоматике и кибернетике!» — подумал я и решил бросить вызов:

— Послушай, друг! А не кажется ли тебе, что ты рядишься в весьма романтическую, но давно обветшалую тогу? Неужели ты вправду думаешь, что современная жизнь возможна без кибернетики?

Это был вызов скорее самому себе, чем ему.