Одобрительный гул голосов говорит о согласии первосвященников с такой постановкой вопроса. Все, что связано с верой, должно быть под строгим контролем Храма и его Школы Закона. Разночтения недопустимы. И здесь наши чаяния совпадают. Они просто еще не догадываются, что я всех их заставлю подписать этот важнейший документ, чтобы потом никто не посмел усомниться в его подлинности и законности.

Копиисты рассаживаются на ступенях Зала и раскладывают свои писчие принадлежности, приготовившись к сложной и трудоемкой работе. Их здесь десять человек. Трое из них будут писать на арамейском, трое на латыни, трое на греческом койне. Последний из писцов — служитель Храма, он усаживается в ногах у наси Гамлиэля и будет записывать Свидетельство на древнееврейском, как требуют того заповеди Школы Закона.

Ну, а дальше начинается сложная и кропотливая работа по составлению одного из основополагающих документов, который первым войдет в Новый Завет. Я почти не участвую в обсуждении, Гамлиэль и сам прекрасно со всем справляется, диктуя писцам текст, лишь изредка поглядывая на меня. Я ограничиваюсь кивками или покачиваниями головой в трудных местах.

Формулировки у наси выверенные и на удивление точные, не допускающие разночтений — чувствуется огромный опыт ученого богослова. Лишь изредка я или кто-то из апостолов подаем реплики, чтобы уточнить какие-то важные детали, ускользнувшие от внимания первосвященников. Петр напряжен, словно каждую минуту ждет от раввинов подвоха, но каких-то принципиальных замечаний даже у него нет. То, что одновременно видели сотни глаз, исказить довольно сложно. Да и Ковчег служит всем напоминанием, что отступать от правды не стоит — она превыше всего.

К вечеру первые десять копий Свидетельства готовы. Я предлагаю всем поставить подпись на всех десяти экземплярах. Сам подписываю его как Марк Луций Юлий. Заглянув мне через плечо, Гамлиэль вежливо просит добавить: «…Цезарь Випсаниан». Ну, …мне не жалко. Просто я настолько путаюсь в количестве имен Марка, что опасаюсь, как бы не написать чего лишнего.

— Зачем на всех свитках? — пытается возразить кто-то из раввинов — Достаточно будет на тех, которые останутся в Храме.

— В жизни все бывает — качаю я головой — чем больше заверенных нами и Синедрионом копий, тем выше вероятность, что Свидетельство это сохранится на века, и ни у кого не будет возможности исказить его и приписать что-то от себя. А такие попытки неизбежно будут, можете не сомневаться. Лучше подумайте о том, что все имена подписавших его, навечно войдут в историю.

Задумываюсь еще над тем, не предложить ли выбить основные тезисы на стенах Храма? Но потом отбрасываю эту мысль — рано пока.

— Так что четыре свитка на разных языках останутся здесь — продолжаю я объяснять — в Храме — именно с них будут делаться все копии, которых вскоре понадобится очень много. Три свитка мы передадим в Александрийскую библиотеку. И три я увезу с собою в Рим, чтобы при необходимости предъявить их Тиберию, как Принцепсу Сената и Великому Понтифику.

Мои объяснения принимаются. Это логично. Я потом еще и в Кесарии сам найму писцов, чтобы сделать побольше копий. Но Синедриону этого знать пока не надо.

— Завтра давайте встретимся здесь с утра и продолжим совместный труд. Теперь нам нужно составить жизнеописание Мессии. Чтобы никто не усомнился в его деяниях, и ни у кого не возникло искушения приписать ему сотню-другую лишних чудес. В повествовании о земной жизни Иешуа мы запишем только то, что сообщат нам его ученики в присутствии Ковчега. Только истину и ничего больше. А когда в Иерусалим вернутся мать и брат Иешуа, их тоже нужно будет пригласить их сюда и записать их свидетельства. Ведь кроме родственников мало кто помнит, каким был Мессия до того, как он начал проповедовать.