|
Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на котором все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на прежнем месте... Появился кельнер. — Извините, мсье. Я не знал. — Ничего, — сказал Равик. — Принесите еще рюмку. — Еще? — Кельнер взглянул на недопитую рюмку. — Вы не хотите сначала выпить эту? — Нет. Принесите другую. Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу. — Плохой кальвадос? — Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку. — Слушаюсь, мсье. Я ошибся, подумал Равик. Залитое дождем, запотевшее стекло — разве разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как охотник в засаде, всматривался в каждого прохожего, а в памяти серыми, резкими тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний... Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната с голыми стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в красных пятнах стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки раз вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими погружениями головы в ведро с водой; почки, совершенно отбитые и уже не чувствующие боли; искаженное, полное отчаяния лицо Сибиллы; несколько палачей в мундирах держат ее; и другое лицо — улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с ней произойдет, если она не сознается... Через три дня Сибиллу вынули из петли... Она якобы повесилась... Появился кельнер с кальвадосом. — Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки. — Хорошо, хорошо. Благодарю. Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил. Руки по-прежнему дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса. Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось, только что мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке был в Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все рухнет и можно будет вернуться. А пока... Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно продолжал вглядываться в каждого встречного. Равик сидел с Морозовым в «катакомбе». — Ты думаешь, это не он? — спросил Морозов. — Нет, но так похож... Просто чертовски похож. А может, память стала сдавать. — Жаль, что ты сидел в бистро. — Жаль. Морозов немного помолчал. — Это ужасно волнует, верно? — спросил он затем. — Нет. А почему, собственно? — Потому что не знаешь толком. — Я все знаю. Морозов ничего не ответил. — Призраки, — сказал Равик. — Я думал, что уже избавился от них... — От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро. Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, — под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я еще сведу счеты. За отца. Равик посмотрел на Бориса. |
