Была пятница…

Лодька сперва решил, конечно, что не будет писать. Домашних заданий и так выше головы! Но в субботу с утра его «засвербило». Все, что связано с Пушкиным, Лодьку не оставляло равнодушным. Ведь именно по его стихам Лодька в свое время учился читать, листая мамин «Пушкинский календарь». А строчки «Прощай, свободная стихия» толкнули второклассника Севку сочинить: «Мой папа не вернулся с моря…» (и это стихотворение изрядно прославило его в начальной школе номер девятнадцать, когда появилось в «Пионерской правде»).

И сейчас застучал в голове знакомый с давних пор пушкинский размер: «Прощай свободная стихия»… «Мой папа не вернулся с моря»… «Дантес не мог надеть кольчугу»…

А в стихах про отца есть такие строчки:

И он ведь тогда вернулся! И должен вернуться снова!..

Суеверное опасение, что если он, Лодька увильнет от сочинения про кольчугу, он что-то сломает в этом строгом стихотворном ритме, а значит и… в судьбе. Потому что получится обман. Обман Пушкина (хотя в общем-то сейчас речь не о нем, а о Дантесе), и обман Матвея Андреевича, который спас Лодьку в пятом классе, и… будто бы обман собственных строчек про папу. Что он вернется…

Все перепуталось в голове, но одна мысль стала ясной: не писать нельзя — и чтобы не дразнить судьбу, и ради исторической правды!

«Дантес не мог там быть в кольчуге…»

Лодька давно уже не сочинял стихов. Почти не сочинял. Разве что для открыток с поздравлением отца и мамы с Новым годом. Его «стихотворные таланты» заглохли где-то в третьем классе. Потому что было в жизни столько «отвлекающих» событий… Но сейчас тревога потянула в голове строчку за строчкой — как гиря ходиков тянет шестеренку и заставляет размеренно тикать механизм…

В понедельник утром, перед уроком литературы, Лодька дождался Матвея Андреевича у двери в учительскую.

— Я… Здрасте, Матвей Андреич… Я вот… — И протянул тетрадку.

— Что это, голубчик?

— То, что вы задавали… Про кольчугу..

— Да? Прекрасно, прекрасно… Только почему здесь, а не в классе?

— Потому что… ну, вы сами увидите. Там… получились стихи. Все начнут ржать… то есть смеяться, если прочитаете при всех…

— Вот как? Ну-ка отойдем…

И они (Лодька — на ватных ногах) отошли к окну, и Матвей Андреевич несколько совершенно бесконечных минут читал его, Лодькино, «творчество» и, кажется, даже шевелил губами. Потом вскинул глаза — карие, с красноватыми следами утомления на белках. Глянул с каким-то… удивлением, что ли?

— Голубчик мой… Это же лучше всего, что я мог ожидать от кого-то из вас. Это… вы просто удивительный молодец… Я только не понимаю: отчего же нельзя это вслух, при всех?

Лодька смотрел на свои валенки со следами растаявшего снега и дергал измочаленный конец пионерского галстука. Не мог он объяснить, про отвратительную слабость, когда все начинают гоготать над тобой, про Бахрюкова и Суглинкина, про свой липкий страх…

— Страх, это ведь не то, что украшает человека. Не правда ли… Лодя Глущенко? — вдруг сказал тихонько Матвей Андреевич.

Лодька дернул галстук изо всех сил и обреченно вздохнул:

— Ну, ладно…

Оказалось, что, кроме Лодьки, написали сочинение еще трое. В том числе и Бахрюков. Наверно, потому, что перед этим он ухитрился схватить по литературе две «пары» (один из всего класса!) и теперь надеялся спасти положение.