Кое-кто, конечно, возмутился текущим положением дел и посетил все те же местные ЖЭКи. Но, во-первых, в зданиях ЖЭКов никого не оказалось, а во-вторых, еще свежа была в памяти людей статья о землетрясении, и потому отсутствие газа особо не взволновало население.

В чем-то прав был Евлампий Хоноров, несчастная жертва глазоядного монстра — горожане упорно делали вид, что с ними ничего не происходит, накрывшись с головой одеялом повседневных дел.

Вот такие перемены сотрясали Нижний город в течение этой недели — последней недели уходящего июля. Надо заметить, что Верхний город они абсолютно не коснулись, потому что газифицирован там был один дом из пятнадцати. Потому-то жители панельных многоэтажек с удивлением взирали из-за реки Мелочевки, как над лабиринтом кривых улочек и старых зданий носятся дымы костров и песни Нижнегородцев.

Кстати, современность Верхнего города не позволила заметить его жителям и следующую странность — на полуслове оборвалось вещание маленького городского радио, студия которого базировалась неподалеку от Арены. Запнувшаяся на выпуске новостей радиоточка так и не возобновила вещания, но узнали об этом только те, у кого она, собственно, имелась. А эти решили, что испортился их динамик, и благополучно захоронили сию тему. В маленькую студию у Арены никто не зашел, и еще три месяца она простояла с приоткрытой дверью. В абсолютно пустой комнате на режиссерском пульте одиноко мигала красная лампочка.

Недолго мигала.

Как бы то ни было, к сентябрю месяцу в бывшем источнике информации обреталась только пыль и дохлые мухи.

* * *

В один из этих странных дней они познакомились. Он шел вдоль тенистой аллеи, а рядом шумело шоссе, и чующие близость выхлопных газов деревья печально роняли на землю сероватые листья. Аллея была покрыта пыльными трупиками листьев, он хорошо запомнил этот момент, потому что именно тогда увидел ее.

Она сидела на покрытой облупившейся краской скамейке и читала. Может быть, именно это заставило его лишний раз взглянуть на свой будущий объект воздыханий. Он любил книги, до этой поры они были первой и единственной настоящей страстью.

Нет, он не верил в любовь с первого взгляда. Сама эта идея, дурацкие сцены в любовных романах, вызывали у него лишь кривую циничную усмешку. Он был снобом. У него было мало друзей — людям претила его эмоциональная холодность. И даже многогранное его образование и высокий КИ, скорее, отталкивали, чем притягивали потенциальных приятелей. Он писал стихи — мрачные, наполненные жестоким цинизмом и обреченностью строки. Никому их не показывал, и в этом был прав.

Она была другой — живее, веселее, общительнее, а самое главное, она была очень терпелива и в меру практична. Во всяком случае, подняв глаза на задавшего ей какой-то вопрос человека, она вдруг увидела не неряшливо одетого в темное субъекта с тоскливыми глазами, а пресловутого принца в белоснежных одеждах.

А он? Он не умел общаться с женщинами и потому, как-то само самой опустившись на скамейку рядом с ней, завел разговор о книгах да об окружающей тоскливой жизни.

Ему было плохо в тот день, и в день до этого, и на прошлой неделе — липкая паутина вялотекущей депрессии удерживала его в своих черных пеленах. Он рассказывал ей, как выглядит жизнь, если смотреть на нее сквозь дымчато-серые очки, когда яркие краски сглаживаются, а яркие события, если и случаются, то проходят мимо тебя. Он говорил, что завидует тем другим — этому пестрому люду, что идет мимо по улице, завидует их возможности наслаждаться бытием (ему казалось, что большинство из окружавших его людей безмятежно счастливы — обычная фантазия таких, как он). Махнув рукой вдоль улицы, рассказал о той стене, что отделяет его от остальных людей, которую, может быть, и можно разбить, вот только для этого нет ни сил, ни желания.