Рамена понял все, он недаром любил смотреть в детстве приключенческие фильмы и жестокие боевики позже, и начал оборачиваться к фигуре, что неожиданно выросла за ним.

Поздно, он ощутил сильный удар в плечо — тупой, но с серебряными осколками боли в глубине. Которая в следующий момент пронизала его с такой силой, что Рамена выпустил из руки нож, и, так и держа в другой голову дурацкой куклы, повалился на пол. Время замерло, а потом продолжило путь, конвульсивно содрогаясь, вот только Рамена видел лишь обширную лужу собственной крови, как он до сих пор помнил — третьей группы, резус фактор положительный.

9

Одной нежаркой ночью первой декады августа Мартиков задрал собаку. В том смысле, что загрыз. Просто взял и загрыз своими новыми большими зубами. Уж как она визжала!

Много раз Мартиков спрашивал себя, как он дошел до жизни такой? Ответ был один, и это была одна из немногих мыслей, что никуда не девалась со все ускоряющимися переменами в его сознании. Он так опустился, почти в прямом смысле, спустился на несколько ступенек по лестнице эволюции из-за того, что отказал тем страшным людям в «Саабе».

О том, что им тогда руководила гордость и так называемая цивилизованность, — смешное слово — он уже почти не помнил. Да и цивилизованности в нем уже не осталось. Сейчас самый грязный и тупой бомж из тех, что побираются (или побирались, он уже давно никого из них не видел) на городском вокзале, показался бы по сравнению с Павлом Константиновичем гигантом мысли с тремя нобелевскими премиями.

Он неторопливо спускался по лестнице эволюции — уродливое скрюченное существо, придерживающееся за стенку узловатыми подобиями пальцев. И больше всего Мартиков сейчас боялся, что, в конце концов, он оступится и рухнет вниз, покатится по этой лестнице в темноту, в дикость, и огонек сознания, что еще блещет в нем, потухнет, как трепетное пламя одинокой свечи на сквозняке.

Он покинул квартиру, в которой жил, после того, как плечистый активист из квартиры на втором этаже очень вежливо сказал ему, что таким отбросам в их подъезде не место. Мартиков очень разозлился, и когда-то толстый, а теперь на три четвертых перетертый канат, связывающий его с человеческой личностью, туго натянулся. Но он обуздал естество и покинул дом. Впрочем, дом ему был уже не слишком нужен, куда больше подошла бы нора.

Павел Константинович стал бомжем, хотя его это определение совсем не удручало — вольный ветер улиц был ему куда приятней затхлой квартиры. Ночевал Мартиков теперь во всяких ухоронках, будь то заброшенный корпус завода или теплая и приятная канализация с полутора-сотней будоражащих запахов, а в последнее время он нашел в лесу один из не засыпанных входов в пещеры под городом и с удовольствием отсыпался на твердом камне. Здесь было уютно и очень хотелось пойти дальше в глубину, но что-то удерживало Мартикова от этого.

Собаки его ненавидели и при каждой встрече заходились в хриплом истерическом лае. Но и Мартиков стал ненавидеть собак, и лишь чудовищным усилием воли удерживался он от того, чтобы пасть на четвереньки и кинуться на этих мохнатых тварей. О, кровь из их рассеченных артерий показалась бы ему божественно вкусной.

От таких мыслей Мартиков неизменно вздрагивал, и глаза его наливались кровью и теряли всякое подобие человеческих. Они и не были человеческими — круглые и ярко желтые. Собачьи глаза, хотя, нет — волчьи!

— Я оборотень! — стонал Мартиков, сидя в какой-нибудь из своих ухоронок, — эта правда, я оборотень. Я волколак, перевертень. Я зверь!

Вон он и подрался с Медведем. Медведь был вовсе не бурым косолапым, как можно подумать из имени, а массивным черным, как ночь, ротвейлером, бойцовым псом, месяца два назад сбежавшем от хозяев, живших в элитном районе Верхнего города. С тех пор песик слегка отощал и отнюдь не слегка ожесточился.