— Он, что, боялся ослепнуть? — спросил Дивер.

— Выходит, что так.

Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами Хоноров вопросил:

— Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.

— Спокойно! — крикнул Дивер, — спокойно Евлампий, все по порядку.

— Он был очень хорошим! — дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. — Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!

— А все же из гранатомета было лишним, — сказал Степан, — ей богу, как на бойне.

— Кесареву, кесарево, — прошептал юный Никита и поворошил ногой оторванную пряжку ремня отца семейства.

Любопытные глядели сверху, на четыре трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих тут и там победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!

Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для страдающих безразличием окружающих, воспоминания о которой будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.

Но возвращаясь домой в этот странный и страшный день, один из стрелков по имени Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают дикие усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.

Перееханный локомотивом чудес маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.

Это называется — ностальгия по старым добрым денькам.

5

— Бред! — сказал Мартиков три дня спустя, — театр.

— Колдовство! — сказал Белоспицын.

А Никита Трифонов грустно кивнул, соглашаясь и с тем, и с другим. Странным он был ребенком — мрачным, неулыбчивым, не по детски вдумчивым и верящим всему, что попадалось ему на глаза. Влад сказал, что это его поведение — следствие психической травмы, случившейся при исходе матери, и хорошо, что это вообще не закончилось полным аутизмом. Еще Трифонов что-то знал и периодически удивлял взрослых своими странными откровениями и вопросами, на которые у остальных не находились ответы, даже у эрудированного Влада.

Однако поймать волков предложил именно Никита.

— Да откуда ты знаешь, что они еще в городе? — спросил Влад.

— Они не могут уйти. Они ждут, как и мы.

— Выходит, и тварь бессловесная тоже мучается, — произнес Степан Приходских, — хотя их-то за что.

В этот день с утра прошел первый снег. Кружился, падал мелкими колкими снежинками на притихшую землю. Покрыл улицы тонким белесым налетом, и вот уже время к трем дня, а он все не собирался таять. И это в конце сентября. Ломающий голову над капризами погоды Владислав, в конце концов, не выдержал и обратился к Никите, ощущая жуткое смущение: это ведь Трифонову полагается спрашивать, почему вода мокрая, а снег холодный, а не ему — окончившему с красным дипломом солидный институт в далекой Москве. Но когда логика пасует, начинаются суеверия и фантазии, а страшные сны пятилетнего ребенка кажутся полными мрачных и неопровержимых пророчеств.

— Они любят тепло. — Просто сказал Никита.

— Тепло? Так какое же тепло, снег вон сыпет.

— Они любят тепло и поэтому утянули его к себе. Теперь у них весна, а у нас холод.

— Да кто, Они?

Но Никита только покачал головой. Короткий и ясный ответ крутился у него на языке, но говорить он его не мог: мать твердила, что никто не поверит вычитанным из детской книжки глупым страхам, а он ей верил.