Он очень покраснел, даже потемнел, что с ним иногда случалось, когда он сильно волновался. Его волосы, смазанные гелем, промокли от вдохновенного пота, и капля упала с острия челки на нос – я сама видела.

    Я даже не в состоянии вспомнить, на каком он языке говорил, на русском или на вымышленном псевдоязыке Гитлера. Я закрываю глаза и пытаюсь воспроизвести в своей памяти хотя бы малую рациональную толику из услышанного тогда – но тщетно. Происходившее с Адольфом – или, точнее выражаясь, исходившее из Адольфа – ни малой своей частью не принадлежало к сфере рационального.

    Голос его взлетал и буравил, низвергаясь из-под потолка, он проделывал все новые и новые сладостные дырки в душах слушателей, так что при каждом следующем приливе они все согласно ахали.

    По лицу женщины в кофте медленно поползли пятна. Она молитвенно уставилась на Адольфа – так, словно он в состоянии был вернуть ей, мешковатой мамаше, уважение ее взрослых сыновей, так, словно он стоял не на дощатом полу ДК, а на мешках с золотом. Человек с мотоциклетным шлемом барабанил пальцами в такт по шлему, как по черепу многоуважаемого врага, Святослава какого-нибудь. И почему-то я подумала вдруг, что шлему-черепу не хватает длинных свисающих усов.

    Люди теряли дыхание, пока Адольф набирал в грудь воздуха, и вновь оживали согласной волной, когда он опять принимался вещать. Какая-то коротко стриженная особа поднесла ладони к щекам и, взирая на Адольфа глазами, полными трясущихся слез, медленно покачивала головой – как будто не верила, что находится по здешнюю сторону реальности.

    Адольф был прекрасен. То, что у другого человека выглядело бы нелепым жестом, у него было так естественно, так гармонично! Взмахи рук, вскидывание лба, резкое передергивание плечами – все гипнотизировало и внушало некую мысль, не нуждаясь ни в какой словесной формулировке. Адольф словно раздавал себя щедрыми горстями. В тот миг никто в зале не смог бы жить без моего отца, не смог бы дышать, просто не слыша его голоса.

    Вдруг Адольф на сцене мертвенно побледнел, поперхнулся посреди фразы и начал оседать. Очарование мгновенно рухнуло, в зале тихо перевели дух и зашумели. Годунов и один из некрасивых мужчин из «Эланны» подхватили Адольфа и увели. Он спотыкался, ноги его волочились, как у пьяного.

    – Ну Адольф дает прикурить! – восхитился Чурилов и победоносно глянул на человека с мотоциклетным шлемом.

    Все сразу переменилось, гофмановская сказка надломилась и сразу же растворилась в суете. Фиолетовая особа без усилий внесла на сцену гору коробок с косметикой, – ее улыбка порхала над тяжелым грузом с пугающей непринужденностью, – и пригласила желающих участвовать в «преображении внешности в зависимости от тайных качеств вашей натуры: Осень, Зима, Лето или Весна». Наступал звездный час для девиц из заднего ряда.

    * * *

    Я все-таки попыталась потом узнать у Адольфа, на каком языке он говорил в тот раз в уездном городе Н. и что он такого им сказал, что они все рты пораскрывали.

    – Не помню, – ответил Адольф. Ему явно не хотелось это вспоминать.

    – Но ведь они тебя поняли. Они понимали каждое твое слово, даже невысказанное.

    Он повернулся ко мне и вздохнул.

    – Конечно, они меня поняли. Я ведь говорил о любви к родине. О таких маленьких городах, из которых складывается великое Отечество. Это звучит одинаково на всех языках.

    – А почему Годунов тебя нацистом называл?

    Годунов, отпаивая моего отца за кулисами холодным квасом местного производства, действительно пару раз произнес нечто вроде: «Ну ты закоренелый нацист, Степаныч! Прямо не ожидал!»

    – Потому что я называл в своей речи народ – нацией.