После грандиозного фасада с колоннами и мраморного вестибюля размером с амфитеатр все в обшарпанном зале суда на четвертом этаже с его потертыми дощатыми полами и крошащейся лепниной казалось Элли неуместным. Было девять утра; солнечный свет проникал сквозь запыленные стекла высоких, обращенных на восток окон как невнятное обещание. Элли села за дубовый стол, который, судя по всему, в последний раз вытирали еще при Эйзенхауэре, и задержала взгляд на потрескавшейся и поблекшей стенной росписи над столом судьи — неоклассической метафорой правосудия: две женщины в развевающихся туниках стояли по обе стороны от медных весов.

«Правосудие? — удивилась она. — На какое правосудие я могу рассчитывать?»

Пол взял ее за локоть.

— Ты вся дрожишь, — прошептал он. — Хочешь накинуть мой пиджак?

— Спасибо, мне не холодно… просто тревожно. — Элли пожала его руку.

Справа сидел ее адвокат Леон Кесслер, с торчащими седовато-рыжими вихрами, в мятом коричневом костюме и узорчатом галстуке, который волнами ниспадал на его внушительный живот. Адвокат хмурился, роясь в портфеле.

Элли быстро оглядела двойные ряды скамей позади нее и с облегчением увидела, что на них не более дюжины свидетелей. Она узнала социального работника, энергичную чернокожую женщину, побывавшую у них в доме, судебного психиатра, мужчину с рыхлым лицом, в кабинете которого провела пару неприятных часов.

Элли коротко кивнула Джорджине, которая выглядела неестественно чинной в вышедшем из моды бежевом костюме, и тут же с радостью увидела, что Марте Хили из ОИТН удалось перенести дежурство, чтобы рассказать о репутации Пола.

Когда Элли увидела Тони, сидящего в дальнем ряду, сердце ее тревожно дрогнуло. В спортивном пиджаке и галстуке он чувствовал себя не в своей тарелке, но главное — старательно избегал ее взгляда. Скверный признак. К горлу Элли подкатила тошнота. Вот если бы Тони в последнюю минуту решил дать показания в ее пользу…

«Можешь считать, что тебе повезло, если он промолчит», — сказал ей внутренний голос. Но если Тони объединится со Скайлер, если заявит, что намерен воспитывать дочь, тогда у судьи не будет никаких причин отдавать ребенка сорокалетней женщине-психологу, недавно вновь сошедшейся с мужем.

Внутренне сжавшись, Элли повернулась к столу истца, за которым сидели Скайлер и ее адвокат. Скайлер казалась воплощением невинности. В своей прямой синей юбке и белой блузке, с волосами, подхваченными на затылке широкой черепаховой заколкой, она производила впечатление девушки из хорошей семьи.

Элли испытала неуместное сострадание. «Странно… — думала она. — Мне следовало бы ненавидеть ее, но почему-то я не могу».

Что-то необъяснимое в Скайлер Саттон притягивало Элли, но это не имело никакого отношения к Элизе.

Скайлер почувствовала взгляд Элли и обернулась. На ее щеках вспыхнул румянец, и она поспешно отвела глаза, словно застыдившись. Но ее губы были плотно, вызывающе сжаты. Элли похолодела, увидев, как Скайлер тихо обратилась к своему адвокату, а та кивнула и что-то нацарапала в большом желтом блокноте.

Верна Кэмпбелл, в темно-синем строгом костюме, принадлежала к тому типу решительных женщин средних лет, которые призывают соседей организовывать комитеты по борьбе с преступностью, руководят сборами пожертвований для феминисток, спасают от сноса ветхие, полуразрушенные, но имеющие историческую ценность дома. Верна была дородной, но не толстой, с серебристыми нитями в курчавых черных волосах. Строгость ее облика нарушала лишь нитка жемчуга, покачивающаяся на объемистой груди. Всем своим видом Верна свидетельствовала о том, что тверда в намерении выиграть этот процесс.