Слезы навернулись на глаза у Лины Браун. Ей не жаль себя, и вовсе не от обиды она плачет, а оттого, что ненавидит своего благоверного.

– Чтоб ты сдох! – сказала она вслух, и от ее дыхания помутнело оконное стекло. – Чтоб ты сдох, паразит!

Герберт кое‑как добрел до магазина и стал разыскивать ключ. Однажды Лина заперла дверь изнутри, но потом раз и навсегда зареклась делать это: муженек поднял такой хай, что пришлось полицию вызывать. С тех пор не смела она не впустить его домой. Наконец ключ нашелся, Герберт вставил его в замочную скважину и резко повернул, едва не сломав замок. Дверь поддалась. Не обращая внимания на сидящую наверху жену, Браун что было сил хлопнул дверью. Как же! Спит она! Мечтай больше! Благоверная дождется его, вернись он хоть утром. Как это ее не стошнит от собственного голоса? Да пошла она!.. В упор он ее не видит!

Миновав темный коридор, Браун спустился к двери, ведущей на задний двор. Ему не хотелось включать свет. Отперев тяжелую дверь, Герберт вышел во двор. Стояла прохладная ночь. Браун с жадностью глотал воздух, затем расстегнул штаны и стал мочиться, с наслаждением слушая, как желтая струя брызжет на толстый слой бетона, которым был покрыт двор. Он сам не понимал, зачем это делает, ведь в доме было два туалета: один в двух шагах от него, а другой наверху, стоивший кучу денег. Но ведь должны быть у человека хоть какие‑то удовольствия в жизни. А Лина может лопнуть от злости, если хочет.

Слабеющая струя заливала ботинки. Вдруг послышалось голубиное воркование. Герберт задрал голову. Наконец‑то вернулись, слава Богу! Он громко рассмеялся, застегнул штаны, замочив пальцы, вытер руки о пиджак и нетвердой походкой вернулся в дом, оставив дверь распахнутой настежь. С грехом пополам, то и дело спотыкаясь, на каждом шагу поминая черта, Браун поднялся наверх. Он ощупью добрался до окна, ведущего на крышу пристройки. Тут из спальни до него донеслись вопли жены:

– Ты, грязный ублюдок, паскудное животное! Мог бы воспользоваться уборной, как все нормальные люди!

– Заткнись, женщина, – заорал в ответ Герберт, одним коленом стоя на подоконнике. Теперь главное сосредоточиться, чтобы не сорваться и не грохнуться с лестницы, как это уже случалось неоднократно. «Ты себе когда‑нибудь башку свернешь», – выговаривала Герберту жена, тут же добавляя, что туда ему и дорога, но он лазал на голубятню, только когда бывал сравнительно трезв, иначе он и пяти минут не удержался бы на крыше. Браун на четвереньках полз вперед. В доме резким и неприятным голосом вопила Лина, но теперь Герберт все отчетливей слышал воркование голубей. Птицы устроили настоящую возню. Производимый Гербертом шум окончательно взбудоражил их.

– Иду, иду, мои хорошие, – приговаривал Браун, чувствуя, что его лицо расплывается в глупую пьяную улыбку. Он старался держаться подальше от края крыши; еще не хватало шлепнуться на бетон с тридцатифутовой высоты.

– Я знал, что ты вернешься, Клод. На тебя всегда можно положиться. Ну в чем дело, заблудился, а?

Щеколда долго не поддавалась. На крыше деревянной голубятни Герберт заметил несколько новых птиц. Она еще не могли найти вход в сарай, но скоро старые голуби всему их научат.

– Поди сюда, Клод. Ты где?

Войдя в голубятню, Браун включил маленькую лампочку. Испуганные внезапной вспышкой света, птицы встрепенулись.

– Все в порядке, это я. Я же вас не обижу.

Пришлось закрыть дверь голубятни, чтобы птицы не разлетелись. Из‑за низкого потолка Герберту пришлось согнуться в три погибели. Он пересчитал птиц, убедился, что все они здоровы и невредимы. Тут Браун заметил своего любимца Клода. Голубь сидел на самом высоком насесте, забившись в угол.