Я ничего не сказал.

— Мальчишек это крепко разочаровывает. Они предпочли бы какой-нибудь полуночный кошмар, издающий стоны и звякающий цепями. Кровожадные они существа, эти мальчики.

— Да.

— А стало быть, мистер Монмут, вам не о чем беспокоиться.

Я заметил, что он смотрит на меня очень внимательно, и что — впервые за все время — он стоит абсолютно неподвижно.

Я хотел рассказать ему, у меня было сильнейшее побуждение излить душу, начиная даже не с событий минувшей ночи, но с того вечера, как я прибыл в Англию. Я уже хотел было заговорить, но в это мгновение со стороны реки донесся ужасный звук, и, посмотрев туда, мы увидели стаю диких гусей, которые, гогоча, приближались к нам; звук делался громче, мешаясь с жестким хлопаньем больших крыльев. Мы с Дансером зачарованно смотрели на птиц, поворачиваясь и провожая их взглядами, пока они не исчезли за изгибом реки.

— Какое зрелище! — Он снова пришел в движение, возбужденно подпрыгивая.

Было холодно, и мы начали спускаться с моста.

— Мы прогуляемся вдоль реки. Отсюда мы сможем лучше разглядеть контуры зданий. И прекраснейшая из всех — часовня, — сказал Дансер с такой гордостью, словно все это принадлежало ему.

Я шел рядом с ним, смотрел туда, куда он показывал, и снова слушал его.

В конце концов я так ничего и не рассказал.

Он завершил наш тур рядом домов, расположенных позади «Дома школяров», перед которыми виднелись аккуратные палисаднички.

— Холостяки живут в пансионах или снимают комнаты на Главной улице, некоторые старшие наставники — в здании, выходящем на внутренний двор с галереей. Но… — он широким жестом распахнул парадную дверь, — мы, женатые мужчины, живем здесь!

В дверном проеме торжественно столпились детишки, маленькие копии доктора Дансера, такие же румяные, как он. Позади них стояла высокая молодая женщина с младенцем на руках. Мы переступили через порог.

— Хетти, моя жена — мистер Джеймс Монмут, наш гость. — Затем он протянул руку к младшим. — Эвелин — Айзек — Джефет и, — тут он подхватил ребенка из рук жены, — Гектор, — торжественно завершил он.

Меня проводили к нему в кабинет, молодая горничная принесла чай, детишек выпроводили. Это была уютная комната с окнами на лужайку, за голыми деревьями — кедрами и вязами — виднелись спортивные площадки. По стенам шли полки, уставленные книгами — главным образом, историческими трудами, в камине горел огонь. Письменный стол был завален грудами бумаг.

— У меня есть все, чего только может желать человек, и самое лучшее, Монмут, что я это знаю. Такой человек — счастлив!

В чьих-либо других устах это прозвучало бы нестерпимым самодовольством, но я мог лишь улыбнуться, испытывая еще большую симпатию к Дансеру, обезоруженный его невинной гордостью и умением радоваться жизни, своей работе, семье и своему положению.

— Вы, конечно же, останетесь на ленч, — сказал он, — хотя, боюсь, здесь будет шумное сборище. Однако они должны удовлетворить свое любопытство и расспросить вас обо всем, что есть под солнцем, а потом утихомирятся и оставят вас в покое.

— Это очень мило с вашей стороны, вы так гостеприимны, и я чрезвычайно признателен, но… — я поставил на место свою чайную чашку, — дело в том, что мне не терпится попасть в библиотеку, чтобы вы показали мне бумаги Вейна, и я мог бы сразу приступить к работе.

Дансер перестал вертеться на стуле. В комнате было тихо. Лицо его сделалось серьезным и озабоченным.