Широкая дорожка вилась между деревьями и пересекала луг, а еще одна, более узкая, неспешно огибала границы поместья. Я забеспокоился, достаточно ли я оправился, чтобы вскоре погулять по ней. Я, можно сказать, влюбился в Пайр, в прелестный дом и угодья. Это было доброе место, и, похоже, ничего зловещего или враждебного ни в доме, ни снаружи здесь не было. И я благословлял тот счастливый случай, что свел меня с леди Куинсбридж тогда, в поезде в Элтон. Мои страхи, все эти странные и лишающие присутствия духа события прошедших недель, понемногу улетучивались из головы. Мне вовсе не казалось, что я должен постоянно оборачиваться и смотреть, что позади, везде, куда бы я ни шел. И я более не терзал себя постоянно нарушающими душевное спокойствие мыслями о каких бы то ни было несчастных созданиях, реальных или вымышленных, которые преследовали меня.

Я спустился вниз сразу после десяти. Голова болела по-прежнему, как и тело, но я был уверен, что мне удастся приятно провести время в этот Рождественский день.

К моему удивлению, вместо оживления и суеты, я услышал лишь звук собственных шагов: дом был тих и, казалось, совсем опустел.

В холле мне встретился Уэстон, который объяснил, что все общество отправилось в церковь.

— Леди Куинсбридж категорически настаивала, что вам не следует присоединяться к ним ввиду вашего состояния здоровья. Она особенно просила меня передать, что вам следует расположиться поближе к огню. Они вернутся к полудню.

— Благодарю вас. Все так добры. Со мной ничего серьезного, что-то вроде лихорадки. Я уже почти совершенно здоров.

— Камин жарко горит в утренней гостиной, сэр, и там вы найдете старого мистера Куинсбриджа.

И он бодро удалился.

Некоторое время я стоял, глядя на елку, восхищаясь ее высотой и обхватом, любуясь яркими украшениями. Все было спокойно и безмятежно, и я чувствовал себя настолько надежно и защищенно, насколько это вообще доступно человеку. В доме — по крайней мере в этой его части — царила тишина, и я был здесь почти один, но даже так я ощущал себя как бы окутанным и защищенным атмосферой — очень доброй, в какой-то мере благодаря самому времени Рождественских праздников, но в большей степени — из-за любви и тепла, великодушия и открытости, приветливости и дружелюбия, которые присутствовали здесь, вероятно, так давно, что словно впитались в ткань этого места, в кирпичи и камень, в панели на стенах и мебель, и в самый воздух.

Я повернулся и прошел через холл к утренней гостиной. Это была светлая, просторная комната, с расписными кремовыми жалюзи, откинутыми с высоких окон, открывающих вид на розарий со стороны дома, и со стенами приглушенного цвета морской волны, увешанными рядами рисунков и пастелей. Посреди комнаты на столе стояла огромная ваза с остролистом, в камине потрескивали подброшенные дрова.

А у огня, погрузившийся в кресло с подголовником так глубоко, что я поначалу даже не заметил его присутствия, сидел джентльмен, который и был старый мистер Куинсбридж.

По всей видимости, он спал. Он был укутан в большой шотландский плед, натянутый почти до подбородка, и глаза его были закрыты. Я тихонько вошел в комнату и остановился, не желая побеспокоить его. Я стоял и смотрел в окно на голые подрезанные кусты роз. Негромко тикали часы, огонь то и дело шипел и потрескивал, но в остальном все было тихо. Я даже позавидовал старику в его бестревожном покое. Он не появился ни к чаю, ни к обеду в Сочельник, и мне стало интересно: жил ли он в Пайре, или его привезли сюда только сегодня утром.

— Прошу вас, садитесь, сэр, садитесь, любезный.

Его глаза были широко открыты и живо поблескивали на пергаментной коже. Длинные ноги высовывались из-под пледа и вместе с похожими на палки руками и тонкой шеей придавали ему вид кузнечика, устроившегося в кресле. У него были два или три маленьких пучка седых волос, напоминавших пух одуванчика, гигантские уши и морщинистая кожа.