Я подошел пожать протянутую мне руку. Это было — как пожать связку длинных тонких костей. Он был бесцветным, почти прозрачным и иссохшим, но глаза его блестели, а в проступающих на шее, виске и запястье голубых венах я видел ровное биение жизни.

— Садитесь, сэр.

Я послушался, пододвинув кресло напротив него поближе к огню. Голос у него был на удивление сильным, а его взгляд остановился на моем лице.

— Сегодня Рождество, — сказал он.

— О, да! Позвольте пожелать всего наилучшего! Мне сказали, что все остальные в церкви, и мне следовало бы быть с ними, но меня лихорадило этой ночью, и леди Куинсбридж настояла, чтобы я остался у огня.

— Вы не сосед. Ведь я вас никогда не видел.

— Нет, сэр. Я просто знакомый, хотя надеюсь, что смогу назвать себя другом, поскольку рука дружбы была предложена мне столь охотно.

— Это дом моего сына. Лайонела. Он мой единственный сын, хотя были и другие.

Он говорил сухо и отстраненно, как очень старый человек, все печали которого затерялись в далеком прошлом.

— Это прекрасный дом. Я очень им восхищаюсь.

Он не ответил, и я увидел, что глаза его снова закрылись. Казалось, он тотчас погрузился в сон, как умеют только совсем старые или юные люди, на середине фразы или мысли. Я откинулся назад, все еще ощущая, что моя болезнь, чем бы она ни была, лишь ждет своего часа где-то тут, невидимая, но в любой момент способная нанести удар. Впрочем, пребывание здесь, без какого либо беспокойства или тревоги, в обществе старика, действовало умиротворяюще. Принесли поднос с кофе, и я какое-то время подождал, не зная, что делать, но все-таки налил себе так тихо, как только мог. Я пил кофе и разглядывал изящный рисунок, изображавший девочку в повозке, запряженной пони. Старик вдруг проснулся так же внезапно, как и заснул.

— Монмут, — сказал старый мистер Куинсбридж. — Монмут. Я знал Монмута.

Я наклонился вперед.

— Где? Знал ли? Странно… Монмут.

— Если вы хоть что-то вспомните, я бы хотел услышать… Я…

— Да-да. Буду обязан, если вы нальете мне чашку чая.

— Это кофе. Позвонить, чтобы принесли чай?

— Нет, нет, нет. — Он поерзал, устраиваясь поудобнее.

— Если есть хоть что-то…

— Сегодня Рождество, — сказал он опять.

Я отчаянно хотел вернуть его к теме моей фамилии.

— Мне очень хотелось бы обнаружить что-либо о моей семье, — сказал я. — Я ничего не знаю — меня отправили в Африку, к опекуну, когда мне было пять, как я полагаю — после смерти моих родителей. И я только недавно вернулся, проведя много лет — всю мою взрослую жизнь — за границей, но я уверен, должны быть те, кто помнит — кто может дать мне ключ к разгадке моего происхождения, поможет узнать место, откуда я родом.

— Все мертвы, — сказал он, снова сползая в складки пледа.

— Мертвы? — Откуда он знает? Что он хотел этим сказать?

— Мне девяносто четыре. — Его глаза опять закрылись. Он невнятно и озадаченно пробормотал мое имя — раз или два, и заснул.

Я сидел напротив него, у меня опять разболелась голова, жгучая боль пульсировала позади глаз, а я думал, думал, думал, прокручивая в мозгу то, что он мне сказал. Ему девяносто четыре. Сэр Лайонел был в Элтоне, а мне известно, что английские семьи склонны придерживаться в таких делах традиции. Если старый мистер Куинсбридж учился в этой школе, он наверняка был почти современником Вейна.