Я намереваюсь совершить путешествие на север в Киттискар в начале весны. Я очень хотел бы услышать, что вам обо мне известно, если вообще что-то известно, и получить информацию о каких-либо других членах семьи, живых и умерших.

Написав письмо, я выбросил это из головы и вернулся мыслями в Африку.

Когда закончился январь, погода изменилась — она снова сделалась мягкой, и стало выглядывать солнце. Через несколько дней после того, как я написал письмо мисс Монмут из Киттискара, я взял собаку Фенни и отправился с утра на прогулку. Мы шли, не спеша, между стройными деревьями парка, глядя на маленьких ланей, пасущихся впереди, недалеко от нас, но добродушная старая собака их не тревожила. Я начал строить планы возвращения в Лондон после ближайшего уик-энда. Я уже чувствовал себя более или менее здоровым, если не считать усталости в конце каждого дня, и мне требовалось найти несколько более обширную библиотеку с книгами по моей теме. Я также думал, что мог бы снова посетить диковинный магазинчик Теодора Бимиша и порыться там в поисках каких-нибудь раритетов.

Мы спустились по склону, впереди лежало озеро, и в его неподвижной бронзовой глади отражалось зимнее солнце. Все вокруг меня, весь берег был белым от подснежников, чьи головки клонились на тонких стебельках, а под деревьями прятались бледно-золотистые акониты. Я подошел рассмотреть эти простые английские цветы поближе, полюбоваться на них — они трогали мне душу и радовали глаз больше, чем все яркие и экзотические растения, которые я видел, и, стоя здесь и сейчас, пока Фенни вынюхивала среди прошлогодних листьев и упавших веточек какие-то старые запахи, я решил, что когда-нибудь разобью сад, и что он будет полон этих восхитительных полевых цветов и нарциссов, о которых я так много слышал от леди Куинсбридж.

«Вы непременно должны вернуться на один-два дня в начале марта, — сказала она, — нарциссы цветут по всему парку и спускаются к озеру — Пайр славится ими».

Но в те минуты мне достаточно было подснежников, и я прислонился спиной к старому буку, вбирая в себя это зрелище и пытаясь запечатлеть его у себя в памяти.

И тут я увидел его. Он вышел чуть вперед из-за деревьев на противоположной стороне озера и стоял там, глядя вниз, на воду. Мальчик. Голова его была непокрыта, он носил ту же самую оборванную белую рубашку и те же серые брюки. Лицо его было столь же бледным, как и всегда, — смертельно бледным. Я мог видеть его совершенно отчетливо. Он не двигался с места.

Сердце разрывалось у меня в груди. Никакой это был не призрак, это был самый настоящий живой мальчик; если бы я подошел к нему сейчас, то мог бы дотронуться до него, заговорить с ним, расспросить его, в нем не было ничего призрачного или иллюзорного. Так значит, он последовал за мной сюда, в Пайр, каким-то образом отыскал меня.

А потом он поднял взгляд, намеренно, прекрасно зная, что я здесь, и мы оказались лицом к лицу, разделенные озером. Его выражение было таким же, как бывало всякий раз, когда я видел его, — нездешнее, тревожное, молящее, — и это повергло меня в неизбывное отчаяние. Я не мог шелохнуться. Я застыл во времени и пространстве, стоя там в тишине. Я видел, как шерсть у собаки встала дыбом и как сама она, мелко подрагивая, настороженно смотрит в сторону мальчика.

Солнце скользнуло за облако, водная гладь пошла рябью от легкого ветерка, заколыхались головки подснежников.

— Кто ты? — воззвал я к нему. — Кто ты, и что тебе от меня надо? Зачем ты снова являешься мне?

Он стоял, молча и неподвижно, пристально глядя на меня, и от его взгляда меня пробирало холодом страха и отчаяния. Я сдвинулся с места.

— Подожди! — крикнул я. — Подожди там.

Но он не послушался.