– Вам надо замуж, молодая тэна, – со вздохом говорил тот в перерывах между балладами, смысла которых Милдрет не понимала, но боль которых чувствовала собственной душой.

Милдрет улыбалась печально ему в ответ. Лаклан тоже её не понимал – как и все, с кем она встречалась здесь.

– Вы ведь уже оставили в английском замке свою любовь, молодая тэна? – спросил Лаклан, и Милдрет вздрогнула, впервые услышав от бородатого барда такой вопрос.

– Да, – призналась она.

– Все знают, что вы каждый месяц отправляете гонцов. Но если он не пишет в ответ, может быть…

– Не надо, – Милдрет закрыла глаза и стиснула кулаки. Слёзы невольно подступили к глазам. – Я знаю всё, что ты хочешь мне сказать. Мне всё равно. Если он… если в замке Бро забыли меня, то мне и вовсе не нужна никакая любовь.

– Вы молоды, – Лаклан усмехнулся и, поднявшись, коснулся её плеча. – Все мы любили так, когда нам было едва за двадцать лет. А потом… Потом у всех появлялись жёны и мужья, дети и семья… И снова казалось, что жить можно хорошо.

Милдрет вздохнула. Открыла глаза и, наклонившись к камину, обхватила себя руками.

– Я не знаю, – сказала она. – Может, когда-нибудь я и соглашусь с тобой. Но не сейчас.

С тех пор Милдрет стала реже звать Лаклана к себе по вечерам, опасаясь, что тот снова примется за уговоры. Она пыталась отбросить воспоминания и убедить себя в том, что в замке Карлевелок ей может быть хорошо – и приходилось признать, что здесь в самом деле могло бы быть тепло и легко.

Теперь тоскливые звуки волынки она чаще слышала во сне, чем наяву по вечерам. Они преследовали её, пахнущие горьким вереском пустошей и пронзительной зеленью холмов, которые окружали замок с северной стороны. На одном из таких холмов стоял и сам Карлевелок, а с площадки над донжоном, когда солнце начинало скатываться за горизонт, можно было разглядеть огни других замков, принадлежащих Элиотам. Прежде чем начать ужинать, смотрящий на башне подавал им сигнал огнём, и в трёх замках одновременно садились за стол, укрепляя таким образом связь между собой.

Милдрет чувствовала себя лишним звеном в этой цепи братских судеб, крепко переплетённых между собой. Никому она не была здесь дочерью, невестой или сестрой. И когда готовились подать сигнал к ужину, она поднималась на верхушку донжона и смотрела на горизонт – но не туда, на север и восток, где стояли замки её родных, а на юг, за пределы земель Армстронгов, где в закатной дымке, в тех местах, куда не достигал взгляд, тонули контуры замка Бро.

Однажды ночью Милдрет проснулась, в очередной раз услышав протяжную музыку созвучную её собственной душе. Открыла глаза и долго смотрела в потолок.

Музыка всё не утихала, и Милдрет прислушалась, решив было, что начинает сходить с ума.

Песня не снилась ей, хотя, как она понимала теперь, волынка была здесь не причём. Это человеческий голос вырисовывал в воздухе ноты, и, если постараться, можно было расслышать слова, которые он выводил на французском языке. Милдрет была уверена, что где-то уже слышала эти звуки, но никак не могла вспомнить где – перд внутренним взором её всплывали лишь высокие и холодные стены замка Бро.

Милдрет наклонилась через край постели и принялась толкать спавшую на лежанке служанку в плечо.

– Что? – спросила та спросонья, не понимая ничего, и только потом добавила, – госпожа.

– Дженни, слышишь?

Дженни в начале не слышала ничего. И только когда Милдрет зажала ей рот рукой, начала понимать, о чём говорит её леди.