Стоя на лестнице, слуги Шайтиса снимали Карен с креста. Ее голова свешивалась вниз, а руки и ноги безжизненно упали на одеяло, которое расстелили для нее на каменистой почве. Шайтис отошел от креста Гарри, подошел к своему шатру и наотмашь рубанул клинком по его растяжкам, после чего тот сморщился, словно дырявый воздушный шарик, и упал.

– А теперь, некроскоп, ты увидишь, – каркнул он, – что я честно выполняю свои обещания. Я все проделаю на виду у тебя, я возьму ее прямо здесь, чтобы удостовериться, что ты видишь, слышишь и понимаешь все. И это все будет для тебя. А когда я закончу, вот тогда ты посмотришь, как с ней будут резвиться мои бойцы. Надо же и их когда‑то осчастливить. В конце концов, все они когда‑то были мужчинами.

Дождь усилился; Шайтис отдавал команды. Его рабы разорвали поваленный шатер на две половины, и прикрыли ими вязанки хвороста на кострах мучеников, чтобы те не промокли. Немного погодя Шайтис вернулся к кресту; Шайтан также вышел из своего шатра и подошел к нему, похожий скорее на пиявку, чем на человека. Его глаза горели янтарным светом из‑под тени черного морщинистого капюшона живой плоти.

– Пора, – сказал он, его голос был похож на булькающий кашель, – да и Врата ждут. Заканчивай с этим поскорей. Отправляй женщину на костер и поджигай их.

Шайтис замешкался. Он вспомнил вдруг свой старый сон. Но сны для спящих, а его беспокоили плохие приметы – особенно предостережение, которое сделал ему его предок.

– Из‑за этого человека я был выслан в Ледники, – ответил он. – Я поклялся отомстить и выполню клятву.

Они посмотрели друг на друга, Шайтан и Шайтис. Они стояли в сиянии Врат и оценивали друг друга. И глаза их горели. Наконец Падший отвел взгляд.

– Как хочешь, – тихо промолвил он. – Пусть будет так.

Облака унесло ветром; дождь прекратился. Шайтис велел рабам зажечь факелы. Он взял один факел и поднес его к Гарри, висящему на кресте.

– Ну, некроскоп, что же ты не призываешь мертвецов? Мой предок говорил мне, что в своем мире ты был мастак делать это, да и я видел, как ты поднял рассыпающихся в прах трогов на битву за сад Обитателя. Что же ты теперь не зовешь их?

Гарри был слишком слаб, чтобы призывать мертвых (и его мучитель отлично это понимал), да и знал, что мертвые не ответят ему. Он был вампиром, и мертвые отвернулись от него. Но в предгорьях, неподалеку от Врат, серая стая, высунув языки и подняв торчком уши, смотрела внимательно, как метался, выл и рыскал туда и обратно их серый вожак. Память его была нарушена, волчья сущность одержала верх, но он в этот момент понимал каждую мысль некроскопа. Как в былые времена, когда он был человеком, разум Гарри‑волка являл собою одно целое с разумом его отца, слился с ним.

Некроскоп чувствовал, что его сын где‑то там, недалеко, ощущал его тревогу и захлопнул свой разум от внешнего проникновения. Конечно, для этого пришлось напрячь все силы, но он сделал это. Шайтан сразу же это понял, он выполз вперед и сказал Шайтису:

– Давай же, поджигай. Этот малый еще не сломлен, говорю тебе! Он закрыл свой разум, и мы теперь не можем знать, что он там замышляет, что там варится.

– Погоди, – проворчал тот, – его мозги там сварятся! А теперь... оставь... меня...!

И Шайтан опять отошел.

– Ну, Гарри Киф? – позвал Шайтис распятого. Он стал размахивать своим факелом, откинул в сторону полотнище шатра с сухих веток костра. – Неужели ты хочешь лишить меня удовольствия прочувствовать, как ты страдаешь? А может, ты вообще не чувствуешь боли? Да, мы, Вамфири, владеем этим искусством, это так: мы лишили себя ощущений трепета рвущейся плоти и боли ломаемых костей. Но еще не существовало вампира, не чувствительного к огню.