Изменить размер шрифта - +
.. Никогда люди столько  не  спорили  и
так мало не понимали, как сейчас, когда они начали претендовать на  то,  что
все знают.
     Побледневший Сандоз глядел,  как  вдали  ветер  подхватывает  и  кружит
большие хлопья рыжего дыма.
     - Это  было  предопределено,  -  размышлял  он  вполголоса,  -  избыток
активности и самоуверенности  в  стремлении  познать  неминуемо  должен  был
ввергнуть нас в сомнения: век, внесший ясность в столь  многое,  должен  был
неизбежно закончиться угрозой новой волны  мракобесия...  Да,  вот  источник
нашего недуга. Мы слишком много обещали, были слишком самонадеянны,  слишком
верили в победу, в то, что познаем  все,  и  нас  одолело  нетерпение.  Как!
Движение  замедлилось?  За  сто  лет  наука  не  дала  нам  еще   абсолютной
уверенности, совершенного счастья? Так для чего же биться,  если  все  равно
никогда всего не постигнешь и если хлеб наш будет всегда горек? Это крушение
века,  пессимизм  терзает  нас  изнутри,  мистицизм  затуманивает  мозг;  мы
напрасно тщились прогнать призраки ярким светом анализа,  сверхъестественное
вновь пошло в наступление, дух легенды бунтует и хочет вновь завладеть нами,
воспользовавшись тем, что  мы  остановились,  усталые  и  полные  тревоги...
Конечно, я ничего не утверждаю, меня самого раздирают сомнения, и все же мне
кажется, что эти последние конвульсии старого религиозного страха можно было
предвидеть. Мы - еще не конец, мы - переходная стадия, мы - предтечи...  Это
меня успокаивает, мне отрадно думать, что мы движемся к торжеству  разума  и
науки.
     Голос его дрожал от глубокого волнения, и он добавил:
     - Если только безумие не заставит нас всех полететь кубарем в бездну  и
мы не погибнем, раздавленные собственным идеалом, как  наш  старый  товарищ,
который спит здесь под этими досками!
     Дроги сошли теперь с поперечной аллеи Э 2 и свернули направо, в боковую
аллею Э 3; не говоря ни слова, художник взглядом указал писателю на усеянный
могилами квадрат, вдоль которого шла процессия.
     Это было детское кладбище,  только  детские  могилы,  бесконечно  много
могил, расположенных в определенном порядке, аккуратно  отделенные  одна  от
другой узкими дорожками, настоящий детский  город  смерти.  Маленькие  белые
кресты, низенькие белые ограды,  исчезавшие  под  грудой  цветущих  белых  и
голубых венков, положенных вровень с землей, и все это мирное поле  нежного,
голубовато-молочного тона, казалось, цвело покоящимся под  землей  детством.
Кресты рассказывали о возрасте: два года, год, четыре месяца, пять  месяцев.
На  плохоньком  кресте  ничем  не  отгороженной  могилки,  перекосившемся  и
воткнутом кое-как у самой дорожки, было только написано: "Эжени,  три  дня".
Еще не существовать и спать здесь, в сторонке, как будто в праздничный день,
когда собрались гости, ребенка посадили отдельно за маленький столик!
     Наконец дроги остановились на середине аллеи. Увидев готовую могилу  на
углу ближнего квадрата, напротив кладбища младенцев, Сандоз нежно прошептал:
     - Ах, бедный мой Клод, у тебя было большое детское сердце,  тебе  будет
хорошо рядом с ними!
     Служащие похоронного бюро спустили  гроб.
Быстрый переход