|
Когда он проник наконец в зал, его глазам представилась огромная толпа: люди кишмя кишели, толкались, давили друг друга перед его картиной. Смех раздавался именно там, разрастаясь с неистовой силой. Именно над его картиной смеялась толпа. - Каково! - повторил, торжествуя, Жори. - Вот это успех! Ганьер, смущенный, пристыженный, как если бы он сам получил пощечину, прошептал: - Да, успех... Я предпочел бы другое. - Ну и глуп же ты! - осадил его Жори в порыве восторженного возбуждения. - Это и есть настоящий успех... Подумаешь, смеются! Наконец-то мы вышли на дорогу, завтра газеты только о нас и будут говорить. - Кретины! - едва мог выговорить Сандоз сдавленным от огорчения голосом. Фажероль молчал, сохраняя достойный отсутствующий вид друга семьи, который следует за похоронной процессией. Одна Ирма, в восторге от всего происходящего, продолжала улыбаться; ласкающим жестом она оперлась о плечо поруганного художника и, обращаясь к нему на ты, нежно прошептала ему на ухо: - Не порти себе кровь, миленький! Это все вздор и даже очень забавно. Клод остолбенел. Ужас леденил его. Сердце как бы остановилось на мгновение, до такой степени разочарование было жестоким. Широко раскрытыми глазами он уставился на свою картину, не в силах оторваться от нее, изумляясь, с трудом узнавая ее в этом зале. Несомненно, это было не то произведение, которое вышло из его мастерской. Картина пожелтела под белесым светом, проходившим сквозь полотняный экран, она уменьшилась и казалась более грубой и в то же время более тщательно выписанной; не то из-за сравнения с другими картинами, не то из-за перемены места Клоду с первого взгляда стали видны те недостатки, которых он не замечал в своем ослеплении, трудясь над ней долгие месяцы. Несколькими мазками он мысленно переделывал ее, передвигая планы, переставлял отдельные части, изменял напряженность тонов. Господин в куртке ни к черту не годится - он расплывчат, плохо посажен, одна только его рука хорошо написана. Две маленькие женщины в глубине, блондинка и брюнетка, были чересчур эскизны, им недоставало законченности, оценить их могли только художники. Но деревья и освещенная солнцем лужайка нравились ему, а обнаженная женщина, лежавшая на траве, казалась ему прямо-таки превосходной, как будто не он сам, а кто-то неведомый ему написал ее во всем блеске жизнеутверждения, с необыкновенной силой таланта. Он повернулся к Сандозу и просто сказал ему: - Они правы, что смеются, картина несовершенна... Что поделаешь? Зато женщина хороша! Бонгран искренне меня хвалил. Сандоз старался увести своего друга, но тот заупрямился и, наоборот, приблизился к картине. |
