В Берлине мне показали жилой квартал, построенный по канонам новой архитектуры. Праздничное зрелище, радующее глаз гармонией форм и красок. Дома чем-то напоминают сооружение из детских кубиков, сочетающих стили прежних эпох, удивительно умело и соразмерно подобранных. Отсюда не хочется уходить. Жить в таком квартале не только удобно (все функциональные достижения современного жилища сохранены), но и прямо-таки весело.

Весьма характерна эволюция творчества австрийского писателя Петера Хандке. Он начинал как заядлый авангардист, не признававший ни сюжета, ни художественных образов, ни даже знаков препинания. А затем перешел вдруг к традиционному реалистическому искусству. Особенно интересна в этом плане его тетралогия с характерным названием «Медленное возвращение домой». Вторая ее часть называется «Уроки гряды Сент-Виктуар» и посвящена в основном творчеству Сезанна, полотна которого автор противопоставляет формалистическим изыскам, искажающим или убивающим красоту искусства. Хандке пишет: «…господствует мнение, что действительность — это скверные ситуации и недобрые события, а искусство только тогда верно следует действительности, когда его главным предметом становится зло… Но почему я не могу больше это видеть, об этом слышать, об этом читать?..» Сезанн импонирует Хандке своим стремлением передать зримую красоту мира, «чистое, праведное».

Интерес Хандке к живописи показателен: именно в этой области искусства сильны противодействия новым устремлениям. Здесь также много говорят о постмодерне, но все это выливается лишь в новую сумятицу формальных приемов, оскорбляющих эстетическое чувство. Неудивительны поэтому призывы применить силу для возвращения искусства к красоте, призванной «спасти мир». Такое довелось мне услышать на собрании художественной интеллигенции в немецком городе Брауншвейге.

Но это уже чистая шигалевщина, украшенная «эстетическими» поправками а lа Петр Верховенский, столь выразительно отвергнутая Достоевским. Петр Верховенский мечтал устроить в России смуту, а затем установить кровавый порядок. Печальнее всего, что в России нашлись «фанатики человеколюбия», которых не оттолкнуло такое «эстетическое препровождение времени» (слова П. Верховенского). Что из этого получилось, мы знаем.

Когда говорят о возврате к красоте, снова встает вопрос: какой должна быть эта красота? Допустим, что мы знаем абсолютные критерии красоты и можем оперировать ими. Послужит ли в этом случае красота базисом культуры, средством спасения не мира, а хотя бы души? Этому посвящен роман почитателя Достоевского, немецкого писателя Германа Гессе «Игра в бисер» (более точный перевод — «Игра искусственного жемчуга»). После Канта и Шиллера «игра» — синоним искусства, красоты. В романе для совершенствования жизни создана специальная «Провинция» — своего рода орден, где культивируются изощренные варианты творчества как такового, ничем не связанного с жизненными потребностями, в виде игры искусственного жемчуга («стеклянных бус»). Магистр Ордена — Кнехт, заслуживший всеобщее признание, мастер игры высшего класса, в один прекрасный момент отказывается не только от своего положения, но и от дела своей жизни и идет в услужение человеку обыденному. Мораль очевидна: даже самая высокая игра (красота как таковая) не может дать удовлетворения человеку, не может «спасти» его. Нужны иные устои.

Вернемся, однако, к Достоевскому. Он не теряет веры в способность людей изменить к лучшему свою жизнь. Выше мы говорили о человеке, который «видел истину», видел ее во сне, стал горячим защитником открывшегося ему идеала. Мир спасет не красота сама по себе и тем более не сила, а любовь.

«Бог есть любовь». Поэтому «христианство спасает мир и одно только может спасти…»⁸ — таково кредо Достоевского.