Отец ударил ладонью по столу:

– После того как ты с ним поговорила, этот проклятый адвокат заперся с Томом в кабинете почти на час. Мне нельзя было зайти в собственный кабинет! А когда они вышли, было решено не вызывать тебя в качестве свидетеля! Что он сказал, Том? Как он это назвал?

– Что она колеблется.

– Точно, колеблется. Что это значит, Элли? Ты слегка перенервничала? Или тебе просто не хочется? Явка в суд не вписывается в твой насыщенный график?

Элли покосилась на Тома, сидевшего в углу, поджав под себя ноги. Он словно окаменел; глаза были как влажная темная жижа.

– Это трудно объяснить.

– Трудно? Я скажу тебе, что трудно, девочка моя, – это сидеть здесь и смотреть, как ты подставляешь родного брата. – Он снова грохнул рукой по столу, да так, что все чашки задребезжали. – Не могу поверить, что ты стала такой трусихой. Где та дочь, которую я знал?

– А может, ты меня совсем не знаешь, пап… Может, никто из нас на самом деле друг друга не знает.

Отец ткнул в нее пальцем:

– Мне пришлось взять несколько недель отгулов. Том уж не надеется в этом году сдать экзамены. Твоя мать почти не спит ночами, вся исхудала от нервов. Я уже забыл, когда мы в последний раз все вместе куда-то выходили. А ты как ни в чем не бывало смеешь заявлять адвокату, что тебе, видите ли, не очень хочется выступать в суде… и как, ты думала, мы отреагируем: согласно покиваем и отпустим тебя с миром?

Элли зажмурилась: пусть бубнит что хочет, она все равно его не слышит. Он продолжал свою тираду о том, что она ужасная эгоистка, что он посадит ее под домашний арест. Не верил ни на секунду, что она весь день была одна, пригрозил отнять телефон. Видимо, кто-то оказывает на нее плохое влияние, раз она превратилась в лгунью.

Лишь полчаса назад они с Майки бежали с автобусной остановки. В темноте трава казалась серебристой, снова пошел дождь, облака на небе нахмурились и висели низко. У ворот Майки тихонько взял ее за руку.

– Дай мне что-нибудь для храбрости, – прошептала она. – Что-нибудь, что напомнит мне о тебе.

– Например?

– Ну а что тебе не жалко?

Он отдал ей свою зажигалку, поцеловал и зашагал прочь, не поворачиваясь к ней спиной. Глядя на него, Элли поразилась тому, что наделала и в кого превратилась.

А потом открылась дверь, и ее мать сбежала с крыльца. И она снова стала ребенком, растерялась под натиском отца, все сильное, все хорошее в ней постепенно ускользало.

– Ну, хватит, – сказала вдруг ее мать. – Ты ее совсем расстроил, разве не видишь?

Она потянулась через стол и взяла Элли за подбородок. Это было странно – как будто она собиралась поцеловать ее в губы. Элли открыла глаза; слезы текли рекой. Ее мать выглядела очень усталой.

– Мы хотим тебе помочь, – сказала она. – Теперь все встало на свои места – и тот случай с водкой, и почему ты в последнее время такая тихая. Еще не поздно, тебе ничего не грозит. Отец расстроен, вот и все. Мы и не думали, что ты так боишься идти в суд.

Элли вдруг похолодела. Она же сказала матери, что сомневается в невиновности Тома, разве нет? Пошла в сад и сказала, что вспомнила кое-что еще. Что Карин говорит правду. Почему она делает вид, будто того разговора не было?

Но ее мать продолжала:

– Послушай папу – он объяснит, как мы поступим. У него есть план, как тебе помочь. Все будет в порядке.

Отец наклонился вперед:

– Мы начнем с чистого листа, Элли, и на этот раз ты будешь в центре действия. Суд еще только через десять недель, времени полно. Завтра же утром первым делом я уволю Барри. И второго адвоката тоже – раз уж идти, то до конца.

Элли непонимающе уставилась на него:

– Но зачем?

– Ты сказала Барри, что не хочешь свидетельствовать в защиту Тома, и если хоть слово из этого разговора просочится в полицию – у них возникнут подозрения… как думаешь? Они подумают, что тебе еще что-то известно, о чем ты умалчиваешь.