Парменион спрыгнул наземь. — Хорошая встреча, Перис, ничто не ускользает от твоего внимания, да? — спросил он с улыбкой.

Слуга поклонился. — Я видел тебя после полудня на вершине холма, господин. Я ожидал тебя. В андроне приготовлены холодное мясо и сыр, да несколько гранатов. Эйсса напекла лепешек еще днем. Я принесу тебе несколько, коли пожелаешь.

— Спасибо. Как рука?

Перис поднял вверх обмотанный кожей обрубок на конце правой руки. — Заживаетпомаленьку, господин. Болит слегка, но боль навроде как в пальцах, будто бы они на месте. Однако ж — как ты и говорил — я всё больше левой рукой научаюсь обходиться.

Парменион похлопал его по плечу. — Мне не хватало тебя на Крокусовом поле. Мне было не по себе.

Перис кивнул, его темные глаза блеснули в лунном свете. — Хотел бы я там оказаться, господин. — Затем улыбнулся и покосился на свой выпирающий живот. — Однако ж, даже если обе руки у меня были бы целы, навряд нашлась бы лошадка, способная сдюжить мой вес.

— Слишком много медовых лепешек от Эйссы, — заметил генерал. — Молодец, что дождался меня.

— Это было меньшее, что я мог, господин, — ответил Перис, поклонился, и его откормленное лицо раскраснелось.

Парменион вошел в дом. У входа в андроне горело два светильника, рассеивая мягкий свет по комнате. Помещение было просторным, оно вмещало в себя двадцать скамей и тридцать стульев и кресел. Когда Парменион принимал гостей, вся комната заполнялась, но сейчас светильники горели только в алькове у широких дверей, выходящих к западному саду. Генерал прошел по внутреннему дворику, вдыхая аромат жимолости, что росла у стены. В доме было тихо, и только в такие моменты ему нравилось быть здесь. Эта мысль удручала.

Он услышал движение у себя за спиной и обернулся, ожидая увидеть калеку Периса.

— Добро пожаловать домой, муж мой, — сказала Федра. Он холодно поклонился. Его жена была одета в платье сверкающей синевы, облегающее стройную фигуру, золотые волосы были откинуты назад и стянуты серебристым шнурком в конский хвост, спадавший до тонкой талии. Парменион взглянул в ее холодные голубые глаза и похолодел.

— Я здесь ненадолго, госпожа, — сказал он ей.

— Надеюсь, достаточно, чтобы повидать сына.

— Сыновей, — поправил он.

— Для меня есть только один, — ответила она с бесстрастным лицом. — Филота — тот, кто станет великим; величайшим из всех.

— Не говори так! — шикнул он. — Это неправда. Слышишь?

Она засмеялась примирительно. — Я лишилась своих сил, когда отдалась тебе, генерал, но я никогда не забуду видения, что посетило меня, когда ты впервые прикоснулся ко мне. Твой первенец будет править миром. Я знаюэто. И это Филота.

Парменион почувствовал, как у него пересыхает в горле. — Ты дура, женщина, — сказал он наконец. — Дура, что веришь в это, и дура вдвойне, что говоришь об этом вслух. Подумай: если Филипп или Олимпиада услышат о твоем видении, не позаботятся ли они о том, чтобы ребенок был убит?

Лицо ее побледнело. — Как они услышат? — прошептала она.

— А кто слышит сейчас? — переспросил он. — Как ты поймешь, кто из слуг ходит по саду или сидит в пределах слышимости?

— Ты просто пытаешься меня запугать.

— Совершенно верно, Федра. Потому что они не только убьют ребенка, но и его мать, братьев и отца. И кто стал бы их винить?

— Но ты защитишь его. Ты Македонский Лев, самый могущественный человек во всем царстве, — гордо проговорила она.

— Иди спать, женщина, — сказал он утомленно.