— Делаю что могу.

— Обязательно есть место, патрон, где можно петь для кого-нибудь, даже в пустыне. Он сильнее ее. Я-то знаю. Она не может ему помешать. Петь для него так же естественно, как для негра свистеть. Смотрите, что вы видите?

— Пепел, везде пепел. Вся земля, дядя Нат, словно печеный картофель.

— Это ничего, патрон, ничего, это просто атомная бомба. Это не та штука, которая помешает моему соловью петь.

— Вы уверены?

— Торжественно даю вам слово негра. Ибо нужен очень старый негр, патрон, чтобы узнать, что такое кураж. Ищите лучше.

— Я ищу.

— Суньте свой нос повсюду. Обшарьте все девственные дебри.

— Девственные дебри, дядя Нат, — от них и следа не осталось. Как и от великих столиц.

— А что с Андами, патрон? Со знаменитыми Кордильерами? Бросьте туда взгляд.

— Камня на камне не осталось.

— А Гималаи?

— Черт возьми, дядя Нат, быстро вы туда перепрыгнули… Гималаи на месте. Немного качаются и совсем черные, но еще держатся. Тут, кстати, паленым пахнет. Вечные снега расплавлены. Окаменелые скелеты животных и обугленные остовы деревьев покрывают склоны.

— Поднимайтесь, поднимайтесь, патрон. Склоны для нас — штука второстепенная. Осмотрим сначала вершины.

— Здесь воздух разреженный. Мне тяжело дышать.

— Сделайте над собой усилие, патрон. Сначала подышите. Вот так, вот так… А теперь пойдем. И скажите мне, если почувствуете себя плохо, — вам нужно только позвать меня.

— Я что-то вижу.

— Моего соловья?

— Дерево, дядя Нат. Там стоит дерево, совсем голое, без листьев, но с ветками.

— И если есть где-то живая ветка, патрон, мы можем надеяться на что угодно. Человечеству больше и не надо. Смотрите хорошенько. Он, конечно же, наверху.

— Он наверху, дядя Нат. Теперь я его вижу.

— Ура! Я же вам говорил.

— Ну и вид у него.

— Уж я думаю!

— Крылья опалены.

— Хорошо, хорошо, но они же есть.

— А глаза совсем человеческие — дебильные.

— Ладно, ладно, зато они остались.

— Он весь дрожит и в ветку вцепился так, словно боится упасть.

— Конечно, конечно, он ведь за жизнь держится.

— Клюв у него открыт, и горло издает жуткие звуки…

— Он поет, патрон, он поет! Мы спасены. Дайте ему несколько тысячелетий, и он удивит весь мир своим голосом. Говорил я вам, патрон, говорил я вам: чтобы убить кураж, нужна штука похлеще, чем конец света.

— Не надо размахивать руками, как немой, у которого язык чешется. Я знаю, мой Господин, знаю. Есть вопрос, который жжет вам губы уже две тысячи лет.

— Даже больше, друг мой. С тех пор, как я вас знаю. С тех пор, как мы здесь… Ваш бессмертный певец, он что, осел, в конце концов, или все же соловей?

— Pukka Sahib! Неужто я тщетно вопиял меж звезд? Посмотрите на его большие уши, на его жадный рот, взъерошенные перья, паршивую шкуру, на его кривые крылья, битую спину, метафизическую морковку, гляньте в его ошеломленные глаза, вслушайтесь ночью в его отчаянную песнь… Это человек.

XIII

Дело лишь в том, чтобы крикнуть

Тюльпан сидел на коврике перед кроватью и прял. Он сильно исхудал, и взгляд его сделался глубоко удивленным. Учитель пережевывал последние куски речи, которую только-только произнес по радио.

— Не сомневайтесь. Выбирайте новое, выбирайте любовь, выбирайте меня.