|
Ну, заводись, эсэсовская сволочь! Колымага, знавшая немало черных дел, и в этом деле, не совсем светлом, не подкачала: взревела, будто целая колонна танков, идущая на форсаже брать Дюнкерк. Руки обиженных мужиков рвали дверцы, в боковые стекла лезли хари недогулявших хлопцев, среди них вдруг прилипло к стеклу некое любимое, вдруг пронзительно узнанное, хоть и бородатое лицо: брат по оружию Александр Шереметьев! Ну и ночка! -- Сашка, вы знаете, я все там же! -- проорал Борис в щелку ветровика. Бородатая физиономия кивнула. "Дворники" расчистили снег с ветрового стекла для того, чтобы явить в позе Маяковского стоящего перед машиной Николая Сокольнического: -- "Пою мое отечество, республику мою!" -- Прикажете давить?! -- оскалился Борис. -- Этого ни в коем случае! Задний ход, командир! -- хохотала Вера Горда. -- Благодарю за альтернативу! -- прорычал отставной диверсант. Развернувшись посредине Охотного ряда, превращенного пургой в пугачевское русское поле, "хорьх" двинулся к улице Горького и через мгновение исчез из поля зрения анархического мужичья. Николай Высокий уцелел для того, чтобы еще раз появиться в этом романе. Все последующие телесные и душевные движения -- а последние тоже весьма сильно присутствовали, хоть и скажут иные критики, что ничего тут душевного не было, один голый животный секс; присутствовали, милостивые государи, хоть и в немыслимо спутанном, недоступном для раскручивания -- все это потом вспоминалось Борису как продолжение той же пурги, только теперь в горячем варианте. Уже в лифте он потерял способность отвечать на вопросы Веры Горды. Войдя в квартиру, он сильно взял ее за руку и, не говоря ни слова, повлек через переднюю, столовую и кабинет в родительскую спальню. "Боже мой, что это за квартира!.. -- бормотала она, -- что это за немыслимая квартира!" В спальне, не зажигая и ночничка -- залепленные снегом фонари ночной улицы бросали внутрь метельные несущиеся тени, -- прямо в шубке положил ее на широченную, столь любовно маменькой добытую у антикваров "павловскую" кровать, начал стаскивать из-под длинной юбки шелковое белье, запутался, дернул, потянул, какую-то гирлянду обрывков, после чего все, он так сокрушительно жаждал, открылось перед ним волшебным цветком, просящим лишь одного -- войти поглубже в сердцевину. Она стонала, гладила его по голове и бормотала: "Боренька, Боренька, мальчик мой!" От этих обращений у него совсем мозги пошли набекрень, и он едва сдерживался, чтобы не выкрикнуть заветное слово. Потом она совсем прекратила его называть и только вскрикивала раз за разом с нарастающей дикостью, пока вдруг не произнесла сквозь дрожь презрительной сомнамбулой: "Ты меня заеб совсем, а ни разу даже не поцеловал, ебарь подлый! Что же, для тебя, кроме пизды, ничего не существует?" Он понял, что именно в этот момент ей нужно было сказать что-то грязное, что оба они приближаются к оргазму, и вмазался губами в горячий рот. |
