– Думаешь, тебе хреново по жизни, а, детка?

– Достаточно хреново, – кивнула я.

– Я тебе скажу, что такое хреново, по‑настоящему хреново: это когда родной отец запирает перед тобой дверь и не пускает тебя домой и сегодня, и назавтра, а когда наконец разрешает тебе вернуться, то потому, что пора доить корову и собирать яйца и ему охота иметь под рукой кого‑то, кому можно дать в морду.

– Ну да, – подначила я. – Яблочко от яблони…

– Тебя в жизни никто не заставлял доить корову! – вознегодовал он.

– У нас и коровы‑то никогда не было.

– Я куплю корову, и, когда куплю, ты будешь ее доить. Будешь делать всякую работу, какую я делал.

– Жду не дождусь, – отвечала я и на том заткнулась. Судя по тому, как он дернул головой и как он вертел в руках фляжку со своим пойлом, настала пора вести себя потише, а то как бы фляжка не полетела мне в голову, а за ней и папаша с кулаками наскочит. Так что я сидела и молчала в тряпочку, несла ночное бдение, предоставив папаше накачиваться своим пойлом.

Луна поднялась высоко, ночь тяжким камнем легла на берег, и тут мы наконец увидели на холме свет, и свет продолжал продвигаться в нашу сторону по дорожке, что вела через густые заросли напрямик к реке. Послышался и рокот грузовика, скрип шин по дороге, треск веток, которые давил и тащил за собой грузовик.

Едва съехав с горы, еще вдалеке от берега, грузовик остановился. Я слышала в ночной тишине, как констебль Сай Хиггинс притормозил и вылез, не заглушив мотор. Он спускался из грузовика медленно, словно боялся упасть с высокого дерева. Из другой дверцы проворно выскочил Терри и побежал ко мне. Приблизившись так, чтобы мужчины не могли нас услышать, он сказал:

– Он пьян. Я вытащил его из кровати, он не хотел сюда ехать. Сказал, проще было бы столкнуть ее обратно в воду.

– Вот тебе и правосудие, – откликнулась я. – Сюда еще священника и мэра, и выйдет куча вонюча.

Констебль Сай спустился с холма, освещая перед собой путь фонарем, хотя фары грузовика полыхали так, что хоть нитку в иголку вдевай. Полицейский направился не к берегу, а к костру, брюхо его подпрыгивало перед ним, будто приветствующий хозяина пес. Папаша, слегка покачнувшись, поднялся ему навстречу. Свидание двух пьяниц.

– Где она? – осведомился Хиггинс, сдвигая шляпу со лба. Показалось суровое лицо с повязкой на глазу. Тени легли так, что за повязкой мерещился провал, бесконечный тоннель. Ходили слухи, что глаз ему выцарапала чернокожая женщина, которую он пытался изнасиловать. А еще говорили, будто кобура его револьвера сделана из кожи индейца, дескать, родственники индейского воина передали ему этот трофей. Скорее всего, пустая болтовня.

Констебль Сай не удосужился даже поглядеть по сторонам и высмотреть тело Мэй Линн. Мы же не прятали ее в лесу, завернув в ковер. Одного здорового глаза хватило бы, чтобы ее заметить. Пожалуй, и слепец не прошел бы мимо.

Папаша проводил констебля к телу; мы с Терри наблюдали за ними. Констебль Сай посветил фонарем на труп, на валявшуюся поблизости швейную машинку и буркнул:

– Ей уже больше не поливать землю мочой, но машинку, думается, можно починить.

И они оба премерзко захихикали.

– Она была хорошая, – вступилась я. – Она ничего плохого не сделала, а ее убили. Не сама же она это сделала – кто‑то над ней это сотворил. И не над чем тут смеяться.

Констебль ослепил меня своим фонарем:

– Малышка, пора бы знать: дети молчат, пока их не спрашивают.

– Учу ее, учу, – подхватил папаша.

– Я не малышка, – огрызнулась я, опуская голову и скашивая глаза, чтоб не ослепнуть от яркого света.