Так же как был неузнаваем их дом, была неузнаваема и Испания. Сорок лет франкизма оставили неизгладимый след, это было заметно в общении с людьми и отразилось на всех аспектах культурной жизни. В Каталонии, последнем бастионе республиканской Испании, месть победителей была особенно суровой, а репрессии наиболее кровавыми. Их удивила вездесущая тень Франко. Все вызывало недовольство: безработица и инфляция, реформы, реализованные и нереализованные, власть консерваторов и отсутствие порядка у социалистов; одни ратовали за отделение Каталонии от Испании, другие за еще большую интеграцию. Многие из тех, кто покинул страну во время войны, вернулись, в большинстве своем состарившиеся в разочарованные, но для них здесь не было места.

Их никто не помнил. Виктор зашел в таверну «Росинант», оставшуюся на том же углу и с тем же названием, и выпил пива в честь отца и его товарищей по домино, стариков, которые пели на его похоронах. Таверну модернизировали, окорока с потолка не свисали, и кислым вином не пахло, стояли акриловые столики и жужжали вентиляторы. Бармен поведал ему, что после Франко Испания катится ко всем чертям, повсюду беспорядок и грубость, забастовки, протесты, манифестации, шлюхи, педики, коммунисты, никто не уважает такие ценности, как семья и родина, креста на них нет, король и вовсе придурок, зря Каудильо назначил его своим преемником.

Они сняли квартиру на проспекте Пасео де Грасиа и прожили там целых полгода. Обратная ссылка, как они называли возвращение на родину после стольких лет, далась им так же тяжело, как изгнание в 1939 году, когда они пересекли границу с Францией, однако за эти шесть месяцев они научились не чувствовать себя здесь чужими, он – из гордости, она – из стойкости. Оба так и не смогли найти работу, отчасти потому, что их не брали из за возраста, отчасти потому, что у них не было связей. Они никого здесь не знали. Любовь спасала их от депрессии, поскольку они чувствовали себя молодоженами во время медового месяца, а не той зрелой супружеской парой, живущей в праздном уединении, которая по утрам гуляет по городу, а по вечерам ходит в кино смотреть старые фильмы. Они жили, сохраняя иллюзии, сколько могли, пока однажды в тоскливое воскресенье, ничем не отличавшееся от других таких же тоскливых дней, они не выдержали. После яиц вкрутую и чашки густого шоколада с марципановым кренделем в комнате на улице Петрисоль Росер в порыве высказала то, что определило их жизнь в последующие годы:

– Хватит с меня, я чувствую себя здесь чужой. Давай вернемся в Чили. Там мы дома.

Виктор тяжело вздохнул и наклонился, чтобы поцеловать ее.

– Мы так и сделаем, при первой возможности, Росер, обещаю. Но сейчас мы вернемся в Венесуэлу.

Прошло еще много лет, прежде чем он смог выполнить свое обещание, а пока они жили в Венесуэле, там же, где и Марсель и где у них была работа и друзья. Чилийская колония разрасталась день ото дня, поскольку, кроме высланных политических, прибывали и другие люди в поисках экономических возможностей. В квартале Лос Палос Грандес чаще слышался чилийский акцент, чем венесуэльский. Большинство вновь прибывших жили своей общиной, зализывая раны и не отрываясь от ситуации в Чили, где не было ни малейших признаков к изменению, несмотря на ободряющие новости, курсирующие из уст в уста и никогда не подтверждавшиеся. Правда была в том, что диктатура держалась твердо. Росер убедила Виктора принять эту жизнь как единственный здоровый способ состариться. Нужно жить каждым днем, пользуясь тем, что предлагала им эта прекрасная страна, благодарить ее за радушный прием и предоставленную работу, а не пытаться искать радости, копаясь в прошлом. Возвращение в Чили откладывается, но не надо рушить настоящее, даже если желанное будущее наступит не скоро. Это помогло им не увязнуть в ностальгии и в бесплодной надежде и научило искусству жить, широко распахнув душу, не ища виноватых, и это был лучший урок, усвоенный ими в Венесуэле.